Тризна

Утром пришлось стать в очередь на автобус, длинную, как жизнь; но и шла она так же быстро, – не успел стать, как уже: «С вас пять копеек». Снова все, кроме него, направлялись к делам, за которые могли себя уважать, и когда ему с двух сторон одновременно предложили подвинуться вперед и назад, он почувствовал, что у него в душе, словно давешние иголочки, растаял последний стержень, что у него не найдется ни лоскутка собственной злости, чтобы противопоставить ее чужой, что сейчас от малейшего грубого слова он просто осядет под ноги этим людям, как надувной матрац, из которого выдернули пробку. Душа отчаянно возжаждала сдаться кому-то в плен, выбросить белый флаг, – самому поставить себя ниже всех, сделаться юродивым, чтобы унижать было уже некуда.

Однако свой ужас перед окружающими он изо всех сил старался преобразить в жалость к ним, словно подспудно надеясь, что и они его за это пощадят. Зато так часто его терзавшая реальная жалость к людям теперь покинула его: ведь ему же было хуже всех. Добрыми могут быть только счастливые…

Но оказалось, что на работе его ждали, ему улыбались, интересовались, как он себя чувствует. Конечно, не следовало преувеличивать степень всего этого, но когда в тебе растаяла последняя воля к борьбе, можно не только убить, можно и воскресить обыкновенным словом.

Кроме того, целая куча Людмилиных подруг стала ходить нему за консультациями. Конечно, с точки зрения Истории все это было… но он дорожил этими посещениями, как модный портной великосветской клиентурой. Хотя они после благодарностей всегда прибавляли: «А то к этим умникам из третьей лаборатории не подступишься». И вообще, самая блестящая импровизация и обыкновенная грамотность производили на них одинаковое впечатление, выражавшееся словами: «И откуда ты столько знаешь?» Да не «знает» он, а тут же, на ходу придумывает!

Тем не менее, он любил их всей душой за то, что они в нем нуждались.

Он прикидывал, кому из них что вскоре должно понадобиться, заранее что-то подчитывал, обдумывал – и слава его росла. Благодаря этому он смог отнестись к своим канцелярским мытарствам несколько хладнокровнее, и в результате у него обнаружилось довольно много свободного времени. Составить смету – столько-то процентов на командировки, а столько-то на фонд зарплаты – оказалось десятиминутным делом, постоянно требовавшиеся справки и сводки можно было просто не давать, пока не попросят вторично, и этим отсеивалось процентов восемьдесят их общего числа. А о тех, за которыми Филя все-таки прибежит во второй раз, можно сказать: «Заканчиваю», – а в следующий раз он прибежит уже дня через три. Если вообще прибежит.

Обретенный запас хладнокровия позволил ему прежде всего напомнить себе, что он со своим счетоводством в общем-то не хуже прочих, потому что с точки зрения Истории их занятия тоже порядочная дребедень и суета, а он по крайней мере видит им цену: соотнесение себя с Историей окрыляло, пока он стремился что-то делать, и начало оправдывать, когда он стремиться перестал.

– Мы слишком много знаем, чтобы верить, – мрачно делился он со Светкой, и она с готовностью мрачнела, подтверждая торжественно:

– Богаты мы, едва из колыбели, ошибками отцов и поздним их умом, – и Олег чувствовал глубокую несолидность своих размышлизмов, слыша их подтверждения от Светки, обливающейся слезами над «Оливером Твистом».

А внутренний оппонент, которого он сам же всю жизнь и натаскивал на возражения, требовал детальной расшифровки каждого слова: «Слишком много знаете» – чего же именно? «Чтобы верить» – во что? Внутренний оппонент мог развести заурядную дискуссию там, где требовался лишь трагический вздох. Оппонент мог отравить любое удовлетворение собой, поэтому в этот период Олег почти разучился молчать – даже решая задачки для своих клиенток, мысленно бормотал какую-нибудь чепуху вроде: «Так-так-так, а ну, где наша сигмочка?» – чтобы не прорвался оппонент со своим скепсисом.

Но проще всего было убивать честность иронией. И в обращении с Филей Олег нащупал насмешливый тон, к которому не придерешься, – откровенно преувеличенное почтение.

Вслед за тем открылись новые источники маленьких радостей: спуститься в буфет попить жиденького чайку – 15 минут, ждать этого – 3 часа, на обратном пути увидеть на доске объявлений новую бумажку и отложить удовольствие от прочтения до следующего перерыва, чтоб опять-таки было чего ждать.

Впрочем, он и так бессознательно ждал, чтобы что-нибудь случилось – хотя бы шум в коридоре, – но лучше что-нибудь такое, за развитием чего можно было бы следить и далее: например, сотрудница А вроде бы завела роман с сотрудником В – как же теперь отреагирует его жена, работающая в отделе С?