Тризна

– Такое мироощущение уже воссоздавалось экспрессионистами. Что такое прежний портрет? В центре – человек, остальное неважно. А тут, видишь: какое-то коловращение вещей и событий, и где-то внизу затерялось маленькое беспомощное личико.

Потолкались у «Книги отзывов» за спинами пишущих. «Нужно больше добра, света, открытой души». «Очень интересно, большое спасибо организаторам и художникам». «Такие картины нужно смотреть перед Исповедью. Как трудно Духу вырваться из мрака. Но я верю, что мы заслужили этот Ужас». «Молодцы ребята! Я сам занимаюсь абстракцией, но у нас в Ростове такого не выставишь». «Старье! Обноски Пикассо, Малевича и Кандинского. И немецких экспрессионистов!»«Зрителя надо бить по морде, а не лизать ему задницу, приобщая к «художественным ценностям XX века». Ваша мазня годится только на подтирки в сортире при музее Гугенгейма».

На обсуждении Олег снова почувствовал зависть к сплотившимся художникам, горделиво поглядывающим на столпившихся в тесном зальчике филистеров – сплотившиеся против столпившихся. Многие художники были его возраста, а уже нашли собственное дело… Один за другим они подсаживались к столу на эстраде, напористо склонялись к микрофону, – микрофон на трибуне обломился и повис на стебельке от первого же сильного выражения: «Обсуждение не должно превращаться в судилище над художниками!»

Но много выступало и рядовой публики. Что заставляло их ждать очереди, взбираться на трибуну, чтобы отчитаться перед сотней незнакомых людей, что им понравился Иванов и не понравился Петров? Да то же самое, если честно, чего не хватает ему самому, – хотят интереса к себе.

Человек битый час торчит в духоте, чтобы объявить:

– После ваших картин хочется на воздух.

Жеманное:

– Нужно не искать поэзию, а быть поэзией.

Вдохновенное:

– Творческая воля художника одухотворяет будничность.

Деловое:

– Мы выходим из живописной фольклорной стихии, сейчас на ковриках деревенских бабушек используются мотивы Брака.

– Наши картины не подавляют зрителя, как признанные шедевры, а создают у него возвышенное чувство, что и он может не хуже.

– Без правильно организованной рекламы сведения о выставке распространялись в виде слухов – отсюда атмосфера какой-то скандальности, что отразилось, в частности, на книге отзывов. Послушайте, например: «Я человек простой, проникнутый портяночным духом. Я бы этим художникам от слова «худо» посоветовал пойти к нам на «элмэзэ» постоять у станка. Может, лучше получится. Не можешь – не тужься. А тетку Игольникову надо бить ее автопортретом по портрету». На правильно организованную выставку такой хулиган просто не пойдет, это ему скучно.

Отзыв развеселил публику, так что она по инерции смеялась уже и «сочным краскам», и «обнаженному реализму». И лица художников становились все горделивее и ласковее друг к другу, – у большинства нормальные интеллигентные лица, только некоторые зачем-то пустились в волосатость, давая дополнительные поводы для попреков, что им главное любым способом выделиться из толпы. Не знают, бедняги, что победить можно только результатом, а не волосатостью.

Не хотелось уходить – терять смутную идиотскую надежду, что как-то можно будет остаться среди этих людей, которые стали бы гордиться и им тоже.

– Знаешь, что во всем этом самое грустное? – внезапно дошло до него. – Это позавчерашний день, а мы спорим, будто это Бог знает какое новаторство. Советская власть превратила нас в захолустье. Даже не во власти дело, не в идиотском марксизме-ленинизме, просто победили неотесанные, бездарные люди. А они при любом строе ненавидят то, что им недоступно.

По настороженному отблеску Ларисиных очков он понял, что впал в неприличную патетику, и сделал вид, что подавляет зевок. А про себя внезапно поразился, что главный порок социализма, расточительность (все общее, ничего не жалко), – отчасти и достоинство: не жалко отваливать и на всяческое творчество. Он и отваливает на науку, на культуру атомные бабки, но выводит в начальство тупиц, которым ненавистны наука и культура, – как же так получается?.. Может, нужно бороться не с социализмом, а с тупицами?

В гардеробе Лариса прихватила свою шапочку кончиками зубов, чтобы уложить волосы, – и он как будто получил ниже пояса: вот что все это ему напоминало – Марину, их многоверстные зимние блуждания. И забыл же, забыл эту дрянную бабенку! Но ведь не забыть ту, какой он ее видел тогда. И не забыть, как легко дышалось в ту зиму… Не было Космоса – была только Земля.

Да, у Марины же была еще подруга Лариска!