Трое из навигацкой школы (Гардемарины, вперед - 1)

На него в упор смотрели отекшими веками блестящие темные глаза. Лицо, обычно худое и смуглое, а теперь одутловатое и болезненно красное, напоминало маскарадную маску. На иссиня-черных взбитых волосах топорщился кружевной чепец.

Худой фигуре было очень просторно не только в кресле, но и в самом золототканом, жестком, сильно декольтированном платье.

На ступеньках у барских ног сидела карлица с иссохшим телом, маленькими ручками и огромной, казавшейся еще больше из-за кудрявого рыжего парика, головой. Лицо карлицы было тоже отечным и язвенным - видно, зловредные румяна коснулись и ее морщинистых щек.

- И меня, батюшка, полечи, - сказала карлица, притворно шепелявя, и стрельнула в Гаврилу озорными синими глазами.

Княгиня дернула ее за рыжие кудри, и та рассмеялась весело.

Гаврила не обратил внимания на игривые слова карлицы, он был весь сосредоточен на что-то злобно бормочущей княгине. "Я тебе поору, бесстыдница, - думал он, твердо выдерживая горящий, с сумасшедшинкой взгляд. - Ты-то мне никак не нужна, а я - спасение твое. Ишь как личность-то покорежило! " Страх совсем пропал, будто его и не было. Гаврила встал на ноги и спокойно, по-домашнему, сказал:

- Спускайтесь вниз, ваше сиятельство. Лечиться будем. Вам лечь надо, а платьице это златотканое - снять. Тяжел наряд, когда покой нужен.

- Мне платьице снять? - захихикала карлица.

- Цыц! Тебя и так вылечим, - злым шепотом сказал Алексей. Карлица еще звонче захохотала.

- Какой же ты пригоженький!

- Помолчи, старая...

Но, видно, не обидное для себя, а что-то доброе услыхала синеглазая карлица в отрывистых этих словах, потому что перестала гугнить и хихикать, а подперла щеку маленьким кулачком и затихла, i грустно глядя на Алексея.

- Пойдемте в спаленку, ваше сиятельство, - продолжал давать распоряжения Гаврила. - Да пусть принесут туда горячей и холодной воды.

Мосластая рука княгини цепко схватила колокольчик, зазвонила.

- Ванька, Санька, Шурка, Варька...

Вокруг трона столпилась дворня, появились обитые бархатом носилки. На них с величайшими предосторожностями, невообрази- k мым гвалтом и даже потасовками между старухами-приживалками усадили княгиню и торжественно, словно царицу Египетскую, повлекли из комнаты.

- Почему их сиятельство на носилках несут? - спросил Алексей шепотом карлицу.

- Ножки у нее не ходят, - ответила та серьезно и печально. Пока княгиню раздевали, укладывали на огромную кровать, Алексей стоял подле карлицы и обдумывал, как бы половчее спросить про князя. Аглая Назаровна ругалась, стонала, приживалки вопили на все лады, горничная разбила кувшин с водой, облила барский подол, за что тут же была награждена пощечиной. Ни секунды не медля, горничная передала этот подарок сенной девке, та вручила пощечину казачку...

"Вот дурной дом", - подумал Алексей и тихонько тронул карлицу за плечо.

- А почему у их сиятельства ножки больные?

- Отнялись, - с готовностью объяснила карлица. - Когда батюшку-князя десять лет назад подвели под розыск, с нами и приключилась эта беда. Наша барыня отчаянная, - продолжала она, словно гордясь парализованными ногами хозяйки. - Батюшку-князя посадили в арестантскую карету, а она, горлица, под ту карету и бросилась, чтоб остановить лошадей. Колеса по их ножкам и проехали. Очень она батюшку-князя любила.

- А где сейчас князь Черкасский? - поспешно, забыв о всякой предосторожности, спросил Алексей, испугавшись этого "любила" произнесенного в прошедшем времени.

- На своей половине, где ж ему быть, - ответила карлица, с любопытством глянув на юношу. - Только ты, милок, лишних вопросов не задавай. У нас этого не любят.

Княгиня, наконец, улеглась, затихла, передохнула от крика и наполнила легкие новой порцией воздуха.

- Прошка!

Карлица метнулась к изголовью. Гаврила кончил выгружать на стол банки, пузырьки и травы, потом оглянулся на помощника:

- Ну, Алексей Иванович, - встретив укоризненный Алешин взгляд, он встряхнулся испуганно, - Алексашка! - Приступим... - и засучил рукава.

-18

- Лукьян Петрович! Сашенька воротился, живой! Радость Друбарева и Марфы не поддается никакому описанию. Сашу обнимали, орошали слезами, робко упрекали в безответственности, а потом, ничего не объясняя, втолкнули в белую Марфину светлицу и плотно притворили двери.

На лежанке сидела молодая особа в русском платье: повойнике, зеленой епанче, и испуганно таращилась на Сашу, не произнося ни слова.

- Не узнаете, что ли? - пролепетала она наконец. - Я Лиза, камеристка Анастасии Павловны.

- Быть не может... - Саша дрогнувшей рукой пододвинул стул, сел, не спуская глаз с камеристки. -Ну?..

Лиза тотчас заплакала, но уже без горя, а больше по привычке.

- Уж как я к вам добиралась-то... Ужас, ужас! Заболела в дороге, в беспамятство впала. Люди помогли! А теперь кто я? Беглая!

Саша, не вникая в смысл этих воплей уже потому, что в них не было имени Анастасии, схватил Лизу за плечо и стал трясти ее, приговаривая:

- Барышня твоя жива? Да перестань реветь! Анастасия жива?

- Они мне вольную хотели дать, да где уж... - твердила Лиза. - А чья я теперь?