Трофей

– Кириллка Хлебалов, Лыкова десятка, сотенного головы Ипатова, маво Полка! – Тысяцкий сделал особое ударение на последних словах и подбоченился, гордо вскинув подбородок.

– Покажь!

Хлебалов вышел из тени полковника и выложил на стол захваченный прапор. В тусклом свете коптилок дорогая ткань блеснула, а серебряные и золотые нити орнамента заискрились.

– Со свейским зверем! – торжественно загалдели воеводы. Некоторые тянули руки и щупали драгоценный трофей. – Славный стяг!

– Сей зверь боле рычать не буде. – Хворостовский подмигнул Хлебалову.

Голицын одобрительно кивнул на эти слова, и сказал:

– В тягостный час добрая весть приспела! – он откинулся на спинку укрытого дорогой собольей шубой кресла. – Царь Иван больно охоч до стягов и прапоров. Сей дар великого князя потешит.

Довольный происходящим, тысяцкий Передового полка заговорил:

– Как писано в книгах древних: "Разгромил Игорь Святославович половцев, злато и серебро отдал дружинникам, а червлен стяг, бела хорюговь – храброму Святославичу!"

Воеводы благосклонно закивали. Затем заговорили разом, словно заранее распределили слова:

– Шереметев плох.

– Лекарей не подпускает.

– Баит: "На всё воля Божья".

– Как бы не помер.

Голицын опустил на стол могучую руку. Словно хотел стукнуть кулаком, но передумал. Заговорил неторопливо, но твердо и решительно:

– Ежели мы прапор ранее гибели Шереметева государю доставим – будет нам честь, ежели замешкаемся – быть беде.

Хлебалов удивленно поглядел на начальников московского войска, стоящего осадой под Колыванью. В переломный час битвы воеводы собрались не решать, как свергнуть противника в море, а думу думают, как нерадивостью государя не разгневать. Внутри зашевелилось, заерзало раздражение. Он знал, что лишь несколько мгновений отделяет его от перерождения этого чувства в гнев, а гнева в ярость.

– По всему, Кириллка, тебе к царю на поклон ехать. – обратился к ратнику князь Голицын. – Почет от государя получить, милостью светлейшего обласканным быть.

Кирилл заметил как пристально вглядывается ему в глаза второй воевода Хворостовский. Попытался отвести взгляд, но понял, что не успел скрыть своих переживаний от князя. Не даром говорят, что глаза – зеркало души, а скрывать эмоции Хлебалов не умел никогда. Он ждал, борясь с рвущимся наружу чувством, опасаясь лишь одного, чтобы вновь не подтвердилась поговорка: "язык мой – враг мой".

Хворостовский помедлил, затем сказал:

– Знаю я сего ратника, князь. Уж дюже он несдержан! Сболтнет великому князю чего не должно. Начнет воевод позорить! Не посылай его к государю!

– Знаю я человечка, кто осилит дело сие. – Вставил один из полковников.

За столом начались жаркие переговоры о том, как лучше обставить дело.

Такое Хлебалов стерпеть не мог. Гнев захлестнул. Кровь прилила к ушам и бросилась в щеки. Кулаки сжались до боли в суставах. Внутри воспламенился адский огонь, ищущий выход в тяжелых ругательных словах. Воеводы опять затеяли свои игры. Оболгать, извернуться, представить царю подложный доклад, выпросить себе награду, свалить собственную вину на другого.

Если бы дело касалось лишь его, Хлебалов бы не сдержался, и высказал все что думает. Но в этот миг он вспомнил умирающего Лыкова, протянутый к нему золотой нательный крест в окровавленной руке. Последние слова десятника отрезвили.

"Пущай черное останется в земной юдоли, а в Царствии Небесном токма благость и чистота."

Прапор добыт в честном бою, и награда за ратный труд должна найти своего героя. Ни он один – весь десяток сотворил сие, но Лыков готовил их к этому подвигу. Как ни ему принять милость государеву, кровью пролитой заслуженную.

– На то воля твоя, боярин. – поклонился в пояс Хлебалов. – Но имею к тебе просьбу.

Голицын насупился, взглянул на Хворостовского. Тот, прищурив левый глаз, молча следил за Кириллом. Уловив взгляд первого воеводы, согласно кивнул. Голицын для порядка помолчал – делал вид, что рассчитывает и прикидывает. Затем произнес:

– Твой трофей – тебе и почет! Чего просишь, служивый?

– Роман Лыков, десятник, древнего дворянского рода был.

Воеводы притихли, прислушались.

– Погиб он, прапор сей добывая. Но заслуга в том его не малая.

– Так чего ж ты хочешь? – Хворостовский усмехнулся. – Павшим Царствие Небесное, а земные награды – здравствующим.

Воеводы заметно расслабились и доброжелательно кивнули.

– Хочу челом великому князю бить за честь поруганную. Доблестью своей, кровью за царя и державу пролитой, искупил Лыков опалу царскую с рода древнего. О сем челом бить хочу, и прошение мое к тебе, князь, о том.

В шатре повисло тягостное молчание. Старшие воеводы переглянулись. Голицын потупил взор. Хворостовский с минуту подождал. Затем, полный решимости, поглядел в глаза Хлебалову:

– Коли принесем царю сие приношение, изольётся царска милость в изобилии. Всякому достанет! Ибо милостив царь Иван Васильевич, воинство вельми любит и просящих его от сокровищ своих неоскудно подает!

Воеводы довольно зашумели. Голицын встрепенулся и, властно махнув Кириллу рукой, заключил: