Трофей

Хлебалов чуть не подавился смехом от столь откровенной наивности.

– Нет, конечно. Но с одного стола едать доводилось.

По палатке вновь прокатился благоговейный шепоток.

– Так вот, родовитие – князь Мстиславский. Он и первый воевода, государем ставленный. Шереметев по нем второй, оттого и старший. Но, даст Бог, Шереметев нам победу добудет, а кто другой – нет!

В палатке повисло молчание. Служилые чесали затылки, соображая хитросплетения местнического воеводоначалия войска Московского. Вновь зашелся кашлем Филипп.

– А пищалей стенобитных у нас мало. То правда! – продолжил Кирилл, со злостью сжимая грубую солдатскую рогожу, мечтая этими же руками схватить и удержать собственный язык. – И харчей, да портков теплых маловато! Да доспех худой, и тот ни каждому даден. И пушкари наши бьют плохо. И сидим мы здесь как вши под скамьей. И наружу не выбраться – ибо перебьют, и остаться нельзя – ибо перемёрзнем. Завели нас под град сей на погибель!

– Погибель! – повторил Степан, и, как всегда, ни к месту засмеялся.

Хлебалов стиснул зубы. Ну зачем он всё это говорит? Чего добивается? А если донесут? А если прознает десятник Лыков? Тот сразу помчится к сотнику. И полетит Кириллова буйна головушка с лобного места, да в корзину. А всё оттого, что язык что помело!

Да и не верил же он сам, что не сладит с осадой войско русское. Пока Шереметев воеводит, пока пищали по стенам пуляют, пока ратные полки не поредели в чистую – будет биться рать Московская и возьмет сию крепость, град Колывань!

Но на языке вертелись другие слова, перед глазами рисовались иные картины. И это непотребство лезло наружу, стремясь захватить, одурманить, оболгать.

– Всё! Хватит балагурить!

Хлебалов со злостью сжал зубы и резко отвернулся к суконной стене. Натянул на голову вонючую рогожу и притворился спящим.

Вновь закашлялся Филипп. Что-то вполголоса забубнил Михайло. Ему не складно вторили другие ратники. Гоготнул Степан.

6

Небольшой лесок, почти полностью вырубленный на нужды осаждающей армии, отделял лагерь от поля, где изредка оттачивали боевые умения воины. Сейчас, в полуверсте от десятка Лыкова, конники Большого полка упражнялись в сабельном бое. Пехота полка Левой руки, маршируя строем под зычные команды сотников, утаптывала глубокий снег левее. Толстый тысяцкий голова на гнедой ногайской кобыле внимательно поглядывал на своих ратников, и временами подстегивал их отборными ругательствами. Служивых выгнали на поле не ради подготовки, а для воспитательной взбучки.

Все остальное московское войско уже грелось у походных костров, хлебало горячую похлебку, травило байки. И лишь их десяток съезжался, смыкал строй, отбивал атаки невидимого врага, рассыпался, обстреливая воображаемого противника стрелами, бесконечно отрабатывал приемы сшибки с вражьими пикинерами.

Хлебалов всё время отвлекался, любуясь как дворяне резвились на боевых конях. Те готовились к настоящему делу достойному детей боярских.

– Так, служивые, сегодня все. – наконец заявил Лыков. Ратники довольно загалдели. Мерины подхватили радостный настрой всадников, и, предвкушая кормежку и теплое стойло, довольно заржали.

– Все в лагерь. А Кирилл и Степан остаются.

Хлебалов удивленно поглядел на командира. Начинало смеркаться. Через полчаса в лагере станет темно, что в твоем подземелье.

– Зачем? – не удержался он. Отъезжающие ратники обернулись. Но, повинуясь указующему взмаху длани десятника, пустили коней по узкой тропинке в сторону мерцающих на фоне редкого леска костров.

– Зачем? – требовательно спросил Кирилл, приближаясь к восседающему на ногайской лошадке Лыкову.

Тот глядел на подъезжающего взглядом исполненным злобы:

– Перечишь командиру?

Десятник грозно придвинулся. Кони уперлись боками. Мерин грозно заржал. Лошадь Лыкова клацнула ровными белыми зубами, стремясь укусить. Два рослых вояки наклонились друг к другу, готовые рвануть из ножных сабли. На лице каждого застыла гримаса ненависти.

– Командиру! – гоготнул дурачок, продолжая неподвижно стоять, глядя прямо перед собой невидящим взглядом. Его мерин пригнул шею и что-то высматривал на заснеженной земле, временами прядая ушами и косясь на съехавшихся воинов.

– Пошто оставил? – сквозь зубы процедил Хлебалов.

– Со Степаном стрелы господские подбирать будешь!

– А ты мной не понукай, аз не холопского племени!

– Племя твое мерзость-опричнина!

– Государеву службу сквернословишь!

Полк Левой руки, затянув заунывную солдатскую песню, направился на ночлег. Дворянские конники исчезли раньше. Теперь лишь три всадника, да порубленные стволы тренировочных дерев, утыканные стрелами, различались в сгущающихся сумерках на опустевшем поле.

– Что наушничать побежишь? – зло прошипел Лыков.

Хлебалов смутился, но лишь на миг. Конечно же, десятник знал приданого в его отряд воина. Все его промахи и огрехи. А иначе и никак: просто так из дворян в боевые холопы не подаются. Среди них лучших людей не водится – лишь худые, да порченные.

– Знаю я твою дружбу с Хворостовским. Воеводой-опричником! – гневно продолжал Лыков. – Ему и побежишь докладываться!