Троя против всех

То же самое проделывается и с «Лузиадами», и со знаменитым стихотворением Фернандо Пессоа «Португальское море» («Mar Português Kalunga do Puto»). Еле-еле владея местным калау[155], я не могу оценить по достоинству это творчество. Например, что такого остроумного в повторяющейся из раза в раз замене португальского «mar» африканским «kalunga»? Можно было придумать и посмешнее. Но ребята покатываются со смеху. Этот безудержный, самовозгорающийся смех знаком каждому, кто бывал в Анголе; он – часть национального характера. И я тоже смеюсь, в очередной раз разомлев от «Куки» и ганджи, укрепляющих меня в иллюзии, что я здесь свой. В конце концов Жузе объясняет, что слово «kalunga» имеет на кимбунду два значения: море и смерть. И я понимаю, что ангольское чувство юмора еще загадочней, чем я предполагал. Все пронизано эсхатологическими мотивами. Или это личное пристрастие Шику? Спросив про Ganazambi, заменившего католического Deus, я получил целую лекцию про традиционную религию мбунду. Калунгангомбе – судья душ усопших, в чьей власти даровать бессмертие праведнику или уничтожить душу нечестивца, но только с согласия Ганазамби. Душа, которой дарована вечная жизнь, не возвращается в мир живых, а путешествует по царству мертвых, пока не найдет своего духа-посредника, именуемого Калунду. Ни дать ни взять египетская Книга мертвых.

– Ну а что касается двойного значения слова «kalunga», – учительствовал Шику, – тут, в общем, все очевидно: море – это смерть, потому что оно приносит враждебную силу или, наоборот, уносит человека туда, где он оторван от своих корней. Как там было у Ошкара Рибаша…

О, ветреное море,
ты в гневе забираешь рыбаков,
и ты же их оплакиваешь, нет
конца страданиям твоим,
покуда нрав не укротишь свой, нет
конца раскаянью убийцы.
Зачем, скажи, ты болью наполняешь
сердца детей своих?
В пучину вод,
вскормив их, низвергаешь?
Разве не слышишь
стоны их, проклятья?
А если глухо к ним,
да будет плач твой вечен.
Плачь, океан,
плачь безутешно!..

А? Оценил? Это, я тебе скажу, покруче будет, чем у Пессоа.

Войдя в раж, Шику может вот так с ходу прочитать лекцию о традиционных верованиях, о лексике и словообразовании в языке кимбунду или километрами цитировать Ошкара Рибаша, Давида Мештре или Жоау Маймону[156]. Словом, кладезь. В свое время он работал младшим преподавателем в Муту-я-Кевела, одном из старейших и самых престижных учебных заведений Луанды, альма-матер Агостиньо Нето и Жузе Эдуарду душ Сантуша. Кстати, отец Жузе, выросший в Кашито, в семье, где говорили только по-португальски, тоже учился в этой элитной школе – один из тех немногих счастливчиков из провинции, которым удалось попасть в нее, несмотря на все колониальные квоты. По словам Шику, эта цитадель знаний, основанная в 1919 году, была известна своей дедовщиной, тем, как безжалостно там травили и издевались над бедными, а в колониальные времена, когда школа носила имя Сальвадора Корреу, еще и своим расизмом. Неудивительно, что, окунувшись в эту среду, Шику предпочел работать в школе, где учатся дети из муссеков. Слушая его, я вспомнил родную Матаванду. Подумал, что Шику зря ушел из Муту-я-Кевела: для тамошних изгоев он был, возможно, единственным заступником, их мистером Бэйшором.

– Зря ты ушел из той школы. Если бы я там учился, мне бы не хотелось, чтобы ты…

Но младший преподаватель Шику с десятой бутылкой пива в руке («Португальская сервежа – не чета нашей бирра[157], да и американская кока-кола – всего лишь жалкое подобие нашей ангольской!») уже треплется о другом:

– Португальцам не хватает нашего анголанидад, но у этой медали есть и оборотная сторона. Вот скажите мне, почему все наши лучшие писатели – белые или латоны?[158] Сороменью, Рибаш, Пепетела, Луандину Виейра…

– И наш лучший режиссер, Мариу Баштуш, тоже латон, – подхватывает Жузе. – И лучший актер…