Троя против всех

– Оставь моего отца в покое, он давным-давно уже частное лицо. В девяностых все его кореша из Политбюро стали нефтяными олигархами. А он стал всего лишь владельцем скромного бизнеса в Кашито. Может, он и хотел бы как они, но у него не получилось. Так что МПЛА он ничем не обязан. А голосую я за тех, чья программа мне кажется самой перспективной. Когда-то я голосовал за Лопеша[181]. И если его платформа покажется мне убедительной, проголосую за него еще раз.

– А я голосую за то, чтобы нам еще выпить, – предлагает Ману, который никогда не участвует в спорах о политике.

Большая часть текстов Шику – про политику или про войну. Иногда он пишет песни на стихи своих любимых поэтов. Могли ли они – авангардист Руй Дуарте де Карвалью, или мастер гражданской лирики Давид Мештре, или Алда Лара, эдакая ангольская Цветаева, или певец Кинашиши Арналду Сантуш – вообразить, что их стихи будут выкрикиваться под такую музыку?

С двух шагов,
Когда можно услышать почти
Те слова, что способны
От смерти спасти,
И когда
Человек обретает
Обличье и имя свое,
Равнодушно стреляет ружье.
И тогда,
Как фонтан,
Как река,
Как безбрежное море,
Хлещет темный поток из груди,
И объятья мостов
Ожидают его впереди[182]

.

Военные стихи учат в школе. Дети играют в войнушку и собирают найденные во дворе гильзы. В моем детстве память о войне была уже ритуалом. Были живы дедушки-бабушки, в День Победы они приходили в школу, рассказывали фронтовые истории, носили планки на серых пиджаках. Пошлостей вроде «спасибо деду за победу» и «можем повторить» тогда еще не было, но и «праздника со слезами на глазах» год от года оставалось все меньше. У тех, кого от войны отделяет целое поколение, глаза, как правило, остаются сухими (впрочем, от «Прощания славянки» и «Вставай, страна огромная» у меня до сих пор подступает к горлу комок, как у Шику – от «Caminho do mato»).

В Анголе все по-другому: раны до сих пор не зарубцевались, хотя и здесь уже выросло поколение, для которого войны никогда не было. Поколение двадцатилетних. Скоро они станут большинством, а может, уже стали. Иногда кажется, что Луанда – город молодых безработных (может, потому, что молодые и безработные шатаются по улицам). Они не знают и не хотят знать о том, что было двадцать лет назад. У остальных же, по выражению одного из героев Агуалузы, «болит прошлое». Коллективная память. А если кто и забыл, всегда есть напоминания: минные поля, одноногие ветераны. Лагеря в провинции Намиб, где держали сначала политзаключенных, потом военнопленных, а потом – и тех и других. Тюрьмы, названные в честь святых: Сау-Паулу, Сау-Николау. Фруктовые плантации, на которых работали эти голодные зэки, вечно борясь с соблазном стащить хоть один гнилой фрукт. Спецпоселения, где они строили себе саманные жилища. Школы, где учились их дети.

Для бравурности остается не слишком много места, потому что эта война была гражданской, хоть и не без постороннего участия. Не мы против них, а мы против нас. И длилась она не пять лет, а двадцать семь. А на самом деле еще дольше: с 1961‐го по 1975‐й – война за независимость, с 1975‐го по 2002‐й – гражданка. Так долго, что определила способ жизни и мировосприятие для целого поколения, а то и двух. Тут нужна не маршевая музыка, а хардкор. Музыка отчаяния и бунта, музыкальный экстремизм. Можно сказать, что ангольский хардкор – детище войны; и наоборот: война – магистральная тема. Иногда кажется даже, что эта тема уж слишком удобная, беспроигрышная, к ней всегда можно обратиться с гарантированным успехом. Привычная и поощряемая, как стрэйт-эдж и веганство. О войне поют все здешние хардкор-группы. Из их текстов я узнал новые слова на кимбунду: кибиди, мутимба, колокотену[183]. Самих же групп оказалось куда больше, чем я мог предположить, – причем не только в Луанде, но и в Бенгеле, в Уамбо. Особенно в Уамбо.