Троя против всех

Очнулся в травмпункте. Попробовал приподняться – не тут-то было. Повинуясь боли, лег навзничь, уставился в потолок. Вспомнились слова из книги, которую читают в синагоге на Йом-Кипур (в первый год жизни в Америке мы с отцом старались помнить, что мы евреи, потом махнули рукой): «Зачем умирать тебе? Живи, живи». Что же со мной все-таки произошло? Зачем я, мудила, набросился на этого хулигана? Что это было? Истерика? Помутнение? Проявление слабости, вот что. Пора бы себе признаться. Мне долгое время в жизни везло, удалось кое-чего добиться в профессиональном плане, и со временем я приучил себя к мысли, что я человек сильный. Но в глубине души я всегда знал про себя правду: никогда я не был сильным, просто был способным. И вот я валяюсь в больнице, точь-в-точь как тогда в университете, когда меня избил ревнивый пуэрториканец, а Кулак и компания пришли на выручку. Хоть бы и сейчас кто-нибудь пришел! Жузе, Шику… Выручайте, друзья. Промелькнула даже мысль: может, это кто-то порчу на меня навел? Ангольская неиссякаемая вера в колдовство, которой здесь все пропитано, не проходит даром.

Ладно, не раскисать. Pick yourself up and dust yourself off. Или, как говорили в советском детстве, «ты чё, не пацан?». Эта фраза всегда на меня очень действовала. Я? Пацан. Конечно, пацан. Сорокалетний hardcore kid. В Трое всех называли kid. А в Луанде и подавно: тут kid – это не одно слово, а целый синонимический ряд. Moço, miúdo, rapaz, ndengue, mancebo, dikuenze, puto, canuco, cassule, muzangala и даже pioneiro (сокращенно: piô) – все это означает «пацан». Кто не пацан, я не пацан? То-то и оно, что пацан, ребенок. Оно и понятно: ведь человек перестает смотреть на мир глазами ребенка только тогда, когда у него самого появляются дети. Но Лена и ее семья ограничили мое присутствие в детстве сына – и тем самым как бы продлили мое собственное детство.