Троя против всех

Что же теперь будет? Представил, как отныне, просыпаясь по утрам, буду ощупывать печень (где она, кстати, слева или справа?). Как буду таскаться по врачам, слушать их хладнокровное воркование («Ничего утешительного, голубчик»), глотать таблетки, ждать результатов анализов. И еще – как, погружаясь в свою болезнь, буду постепенно отдаляться от родных (хотя, казалось бы, куда уж дальше?), от всех, кого люблю… Затяжная болезнь понемногу приучает и больного, и его близких к предстоящему уходу, запечатлевает его в их памяти уже больным и немощным, понемногу стирая его, здорового. Готовит их, превращает любовь и заботу в «когда же черт возьмет тебя». В этом и жестокость болезни, и ее милосердие.

Если сейчас умереть, ничего не останется. Разве что кто-нибудь обнаружит, разбирая вещи покойного, всю мою писанину. Как в романе «Тихий Дон» (мама, учительница литературы, как следует потрудилась над русским образованием сына-американца), там, где дневник убитого казака передали в штаб и штабные «посмеялись над чужой коротенькой жизнью и ее земными страстями».

Вспомнилось: в Нью-Йорке, когда я проходил стажировку в «Голдман Сакс», со мной работал симпатичный грек по имени Теофанис. На тот момент ему, как и мне, было двадцать с небольшим. А когда ему стукнуло тридцать пять, у него нашли рак желудка, и через полгода его не стало. У него были маленькие дети. Вдова рассказывала, что после его смерти дети в течение многих месяцев собирали иконки в ожидании того момента, когда папа вернется с неба… Только не это, Господи, только не так.

Все еще не поднимая головы с неудобной подушки, достал мобильник, стал гуглить. Узнал, что по нынешним временам вирусный гепатит вылечивается, есть новые препараты. Но не в Анголе, конечно. В Анголе этих лекарств не достать. Придется вернуться в Америку. При мысли об этом все ушибы заболели с новой силой. Подступила тошнота. Видимо, в довершение ко всему я получил еще и приличное сотрясение мозга. Полный букет, короче. Возвращаться в Америку, предпринимать какие-то действия, делать усилия. Невозможно сейчас об этом думать. Как невозможно и говорить – ни с кем. Пока мне не сообщили про гепатит, я мечтал, чтобы ко мне примчались Жузе и Шику. А теперь чувствую, что не в состоянии общаться, даже позвонить по телефону – и то не получится. Закрыл глаза.

А когда открыл их – не то через десять минут, не то через пять часов, – передо мной стоял другой человек в халате, еще более хмурый, чем его предшественник. Произошло конфузау: мои анализы спутали с анализами другого пациента. Никакого гепатита у меня нет.

Глава 24

В конце сороковых годов, когда Новое государство Салазара было в самом расцвете, в муссеках Луанды, где цивилизованные ассимиладуш жили бок о бок с бесправными индиженуш, зародилась идея анголанидад и появилась группа Ngola Ritmos, олицетворявшая эту идею. Анголанидад (или «анголичность», как остроумно выразился Синди) противопоставлялся «лузотропикализму» (он же – португалидад, лузитанидад), доктрине об уникальной способности португальцев создавать гармоничные креольские культуры в тропиках. При этом вдохновители анголанидад были как раз креолами или, во всяком случае, ассимиладуш. Они были первыми, кто пел на кимбунду и адресовал свои песни ангольцам всех мастей. Первые ласточки антиколониального движения. Такова, во всяком случае, официальная версия МПЛА. Так пишут в учебниках истории. Что остается, когда, как при чистке луковицы, слой за слоем отбрасываешь шелуху официальных версий? Остается ли что-нибудь после того, как ты понимаешь, что и твой юношеский максимализм с его непримиримой правдой-маткой тоже брал начало в одном из этих дозволенных нарративов? Разве что музыка. Музыка остается.

Жители Байру Операриу и Байру Индижену слушали Ngola Ritmos; их музыка доносилась из граммофонов и патефонов, и все фубейры, лавандейры и пейшейры[252] подпевали, бормотали слова, разнося их по муссеку, как пчелы разносят пыльцу. По выходным публика ломилась в клубы Maxinde, Giro-Giro и Salão dos Anjos (так же, как в другую эпоху и в другой стране народ, с которым был я, ломился в A2Z, Gelato’s, Saratoga Generals и манхэттенский CBGB). Даже белые переметнулись из баров байши[253] в клубы муссеков. В конце сороковых и начале пятидесятых эти белые – голытьба, хлынувшая из Португалии в поисках лучшей жизни, – нередко сами селились в бедных байруш[254]. Нанимались на работу официантами, грузчиками, таксистами – бок о бок с индиженуш. Это уже потом всех отпетых и неприкаянных выселили в Самбизангу. А тогда их вотчиной был Байру Операриу, родина Агостиньо Нето, родина Ngola Ritmos.