Троя против всех

– Думаю, да. Здесь меня больше ничего не держит.

Видимо, и правда пора возвращаться в Штадуз Унидуш. Там Эндрю, родители, Элисон. Все, кого я привык любить на расстоянии. Пора наконец сблизиться, пока не поздно. Или – возвращаться так возвращаться – махнуть в Питер, где я не был с момента переезда в Америку? Хотя понятно, что это будет не возвращение, а очередной побег, может, даже похлеще Африки. Почему бы и нет? Я готов.

Ночью, после того как ушел Жузе, мне снилось, что я получил письмо от Вероники. Письмо странное, болезненное. «То, что казалось тебе черствостью с моей стороны, было болью». Она не могла и до сих пор не может простить мне, что своим появлением в ее жизни я разрушил ее семью, отношения с Ричардом. Она никогда не рассказывала мне об этом, а мне и не приходило в голову спросить. Я всегда жил только своими проблемами, если это можно назвать проблемами. Мои переживания – это переживания сытого человека, first world problems. Веронике мои «страдания юного Вертера» всегда напоминали о том, насколько неудачно сложилась ее собственная жизнь. «За это тебе отдельное спасибо, конечно». Могла ли Вероника написать такое письмо? Вряд ли. Все-таки это скорее мой, а не ее образ мыслей. Что думает она, для меня навсегда осталось загадкой.

Утром, после разговора с Леной, я вышел на балкон и увидел весь город сразу, как будто смотрел на него одновременно из нескольких обзорных точек. Так видят только те, кто готовится к отъезду. Вероятно, мои родители, прощаясь с Ленинградом весной девяностого года, испытывали то же самое. Хотя, разумеется, это ложная аналогия. Как-никак они уезжали из родного города, а я – из максимально чужого. Я прожил в Луанде гораздо дольше, чем можно было ожидать, и в результате этот город для меня непостижимей, чем для человека, который никогда здесь не бывал. В том смысле, что для меня, уже не вполне туриста, этот африканский мегаполис непостижим не абстрактно, а во всех своих подробностях. И сейчас я смотрю вокруг с прощальной радостью знакомства, досконально узнавая все, чего не понимаю.

Вот двое молодых людей, прилично одетых, подъезжают на пикапе к груде мусора, наваленной посреди шоссе, паркуют машину, едва не перекрывая уличное движение, и начинают деловито копаться в отбросах, что-то выискивают, разглядывают, а потом так же деловито садятся в свою тачку и уезжают. Вот тетушки-бессанганы чинно беседуют, сидя на краю дороги. Вот подмастерья пошивочного цеха, расположившегося под открытым небом на задворках рынка, строчат на ржавых швейных машинках (не «Зингер» ли?). Вот куры копаются в мусорной куче, на веревке сохнет белье, прачка бьет поклоны над бесконечной стиркой, а рядом над полуоткрытым ртом ее спящего сына кружатся мухи. Вот дети мастерят из проволоки машинки, с колесами из бутылочных пробок. И мать тянет за руку непослушного сына, громко выговаривая ему: «Если будешь врать, я тебе на язык жиндунго[275] насыплю!»

Вот поборники здорового образа жизни делают утреннюю гимнастику на краю каменного котлована (что-то, видимо, строили, да недостроили). Эти физкультурники – не просто так: отжимаются по пятьдесят, по семьдесят раз, делают стойки на руках, подтягиваются на одной руке, ухватившись за толстую ветку акации. Видно, что они ходят сюда каждое утро, наверное, уже долгие годы. Это их спортзал. Вот колонна подростков из муссека пересекает авениду Винте-и-ун-де-Жанейру, недалеко от Роша Пинту. Каждый из них тащит по большой желтой канистре. Каждый день они таскают воду из Нижнего города, переходя авениду в самом опасном месте. Недавно там построили пешеходный мост, но они не пользуются этим мостом: под весом их канистр он может рухнуть. Вот на перекрестке, где светофора нет и в помине, безостановочно текут встречные потоки машин; автомобилисты объезжают друг друга на лихих скоростях, каким-то чудом умудряясь избежать ДТП. А высоко над ними рабочие моют окна высотного здания, болтаясь на альпинистских канатах.