Троя против всех

Он – единственный возвращенец, единственный «одноклассник-точка-ру»; остальные все это время жили оседло-непрерывной жизнью у себя дома. Кстати, насчет возвращений и «точки-ру». Однажды в разговоре с Жузе он сформулировал мысль, которая и потом долгое время казалась ему довольно меткой: человек не может испытывать ностальгию по отношению к географической точке. Такое чувство в принципе невозможно. Есть только определенные эпизоды, с детства застрявшие в памяти. Например, как на майских праздниках они с Валерой Смирновым и Саней Семеновым всегда играли во дворе в расшибалку и были там трое детолюбивых алкашей из Валериного дома, которые всегда принимали участие в этой игре: дядя Паша, дядя Саша и дядя Сережа. Сторож дядя Паша жил в третьем парадном, водитель автобуса дядя Саша – во втором. А дядя Сережа, тоже из второго парадного, преподавал физику в техникуме. Между первым и девятым мая эти трое все время были под банкой, и их тянуло во двор – повозиться с мелюзгой. Они разбивались на команды: Валера – с дядей Пашей, Саня – с дядей Сашей, Вадик – с дядей Сережей. «Ну что, Вадюня, готов сражаться? – вопрошал дядя Сережа, дыша на Вадика сорокаградусным выхлопом. – Сегодня мы с тобой их всех за Можай загоним!» Вот они, трогательные обрывки детских воспоминаний, которые мы всегда держим при себе, готовы извлечь их в любой момент, точно семейную фотокарточку из бумажника. Со временем, хотим мы того или нет, в сознании происходит подмена: мы начинаем выдавать эпизоды из личной сокровищницы за города и страны. Эту подмену и называют ностальгией, тоской по родине.

Война всех со всеми, которую предрекал солист One Man Less, то ли еще не начиналась, то ли давно закончилась, но ничего не произошло. Вместо рубежей и катаклизмов – постепенное отмирание, подводящее к тому моменту, когда ничего уже не нужно. Вместо революции – эволюция, от которой никуда не деться. Ничего не произошло. Но, недосчитавшись каких-нибудь двух-трех примет, которые всегда ассоциировались у тебя с тем местом, куда ты сейчас вернулся после длительного отсутствия, ты вдруг чувствуешь, что не осталось вообще ничего и никого. Где твоя родина? Есть кто живой? В голову лезут напыщенные стихи Руя Дуарте де Карвальо[283] – одного из тех ангольских классиков, которых любил цитировать Шику: «Видишь, мой друг, я здесь совершенно голый… И ни одной слезы – мутной облатки воспоминаний…»

– Ё-мое, Дарт! Ты, что ль?

Вадик обернулся на оклик и увидел расплывшегося Ар-Джея Бернарди.

***

Первыми выступали Chain Link, отцы-основатели троянского хардкора. Вадик никогда не знал их лично, хотя, разумеется, бывал на их концертах двадцать лет назад. Уже тогда они казались ему взрослыми дядьками. Они и были старше прочих, и вели себя как старшие братья. Вадик помнит, как солист Боб Гантер во время концерта осадил вышибалу, с чрезмерным усердием выполнявшего свою работу. Фанаты запрыгивали на сцену, вышибала со всей злостью сталкивал их обратно в мош-пит. Боб сделал знак музыкантам, и те разом перестали играть. «Не надо ребят калечить. Они пришли на мой концерт, значит, я за них в ответе. Я, между прочим, тоже махаться умею». После этих слов вышибала вел себя тише воды ниже травы. Вид Боба Гантера (массивная нижняя челюсть, рост под метр девяносто, шарообразные бицепсы в наколках) не оставлял сомнений, что махаться он умеет и любит. Другие члены группы были не менее колоритны: басист Джей с приплюснутой физиономией, похожей на передок самосвала (выпученные фары, оттопыренные боковые зеркала); сухопарый гитарист Лу с наколкой в виде слезы под правым глазом. Этот Лу был мастером татуировки, владел несколькими студиями, в одной из которых в свое время работал Колч. Боб же был известен как заядлый коллекционер пластинок и музыкальной меморабилии. Когда-то, много лет назад, Вадик попал к Бобу домой. Никогда, ни до, ни после, не видел он такого количества пластинок, кассет, компакт-дисков, постеров. Во всех комнатах, от пола до потолка. И все – хардкор, панк и метал. В этом музее хардкора (лавка редкостей? склад?) Боб жил своей странной холостяцкой жизнью, досконально помня подробности каждой из тысяч раритетных пластинок – кто и где играл, где и при каких обстоятельствах записывалось, кто рисовал обложку. Варясь во всем этом, писал афористичные тексты, которые тут же расходились на цитаты. «In upheaval there’s no evil» или «There’s no justice, just us»[284].