Троя. Величайшее предание в пересказе

От зверской ярости Афродиты Елена содрогнулась. Божественно лучезарная красота стремительно превратилась в горгонью гримасу визжащего уродства – подобное зрелище напугало б и могучего Аякса. Обернув плечи потуже в сияющую белую шаль, Елена отправилась в покои к Парису.

Тот сидел на кровати, осторожно ощупывая ссадину на боку и морщась.

– Так, значит, могучий воин возвратился с великим и достославным триумфом, его ужасные раны брызжут кровью, – брезгливо проговорила Елена. – Все эти годы ты рассказывал мне, как прошьешь Менелая копьем, будто жареную утку вертелом. До чего сильнее, быстрее, хитрее и храбрее ты… и вот посмотри на себя… убожество.

– Менелаю Афина помогала! – заныл Парис. – Но завтра я до него доберусь. А пока давай-ка с тобой любиться… Иди, ложись-ка в постель.

Менелай меж тем орал, обращаясь к троянским бастионам:

– Что, получил, Парис? Получил? Тогда победа за нами! Сегодня же мы заберем Елену и отплывем от этого тлетворного града навеки. Навеки!

Елена не сомневалась: ликование с обеих сторон – самый громоподобный шум, сотворенный толпой смертных, какой белый свет слышал от своего сотворения.

Внизу на равнине воины обеих армий торжествующе бесновались.

«Домой! – считали греки. – Домой!»

«Покой! – считали троянцы. – Покой!»

Но ненависть Геры к Трое требовала большего, гораздо большего – она требовала полного разрушения города, чтоб стерт он был с лица земли.

И на Олимпе Гера с Афиной не давали Зевсу покоя.

– Дело не решенное, ты сам это понимаешь, – говорила Гера.

– Разве можно так оставлять все это, отец?

– Нелепица.

– Ничего не улажено, обе стороны лишь обесчещены.

– Обесчещены и боги. Все мы – но особенно ты, Зевс.

Объединенной настойчивой силе супруги и дочери Зевс противостоять не мог и склонил голову.

– Вперед, коли так, – произнес он. – Если вам невтерпеж.

Афина перенеслась на стены Трои, где, приняв облик Лаодока, сына-воителя Антенора, отыскала троянского лучника Пандара и нашептала ему, что ждет его вечная слава, если вскинет он лук и подстрелит Менелая, – тот еще расхаживал туда и сюда и призывал Париса быть мужчиной и выйти на бой.

Пандар тщательно прицелился и выстрелил. Стрела пронзила бы доспех Менелая и добралась до какого-нибудь жизненно важного органа, однако Афина отвела ее[143], и наконечник вошел царю в ногу – рана не смертельная, но достаточно серьезная, чтобы брызнула кровь и Менелай рухнул наземь.

От подобного вопиющего предательства законов перемирия греки взревели в ярости, и теперь уж армии сшиблись. Впервые за девять лет разгорелась на равнине Илиона настоящая битва. Река Скамандр – иногда именуемая Ксанф, то есть Желтая река, – вскоре потекла багрянцем.

Диомед против богов

Рану увечному Менелаю исцелил Махаон, сын Асклепия, применив снадобье, замешанное самим кентавром Хироном[144].

Битва разразилась со всем яростным безумием. Выстрел в брата словно бы пробудил в Агамемноне истинного вожака: он бросался в самую гущу, громоподобно выкрикивая слова поддержки своим военачальникам – Одиссею, Аяксу, Эанту и Диомеду.

Этот последний, царь Диомед Аргосский, сын Тидея, преисполнился особой ярости и отваги. Пришел его час, его аристея. Он прошибал себе путь средь троянцев подобно циклону. Пандар с высоких стен Трои стрелял в Диомеда и ранил его, но тот едва крякнул, когда его друг и напарник СФЕНЕЛ выдернул стрелу из раны.

– Крепче старайся, трусливый Пандар, – проорал он, а затем вновь бросился в бой, истребляя всех налево и направо.

Олимпийцев эта внезапная вспышка насилия застала врасплох. После стольких лет застоя боги потрясенно созерцали, как две армии бросаются друг на друга, как рубят мечи, грохочут колесницы, летают стрелы и копья, а воздух полон боевых кличей и воплей раненых и умирающих. От вида же неистовствовавшего Диомеда изумленно моргал даже сам бог войны. Однако вскоре Арес – неизменно на стороне троянцев – опамятовался и ввязался в бой, полез в самую гущу, раскидывая греческих воинов и неумолимо продвигаясь к Диомеду, которого и завалил бы, если б не возопила Афина и не велела ему предоставить смертных самим себе. Арес убрался на берег Скамандра дуться.

Никто не видывал прежде воина столь полно и устрашающе исполненного силы, каким был в тот день Диомед. Он горел энтузиазмом, а это слово на самом деле происходит от эн-тэос – скажем так, «вобожествленности». Будь такое слово в нашем языке, мы бы сказали, что Диомед был «вобожествлен», и богиня, которую мы тут имеем в виду, – Афина. Она даже наделила его силой различать самих бессмертных.

– Если понадобится, вступай в бой с любым, – шептала ему Афина, – кроме Афродиты. Она божество не боевое, ее втягивать не надо.