Троицкие сидельцы

Объяснение дьякона о том, что в России счет лет велся от «сотворения мира», а в Речи Посполитой — от «рождества Христова», и что счисление дней в году по Юлианскому календарю вызывает отставание на десять дней по сравнению с Григорианским календарем, ничуть не уменьшило презрения к глупым панам, которые все на свете перепутали.

— А теперь, — сказал князь, — дадим непрошеным гостям ответ.

На паперть собора быстро вынесли стол со стулом, бумагу, перо и чернила. За стол уселся дьякон Гурий Шишкин. Установилась тишина.

— Пиши так, — сказал князь. — «Знайте, гордые начальники Сапега и Лисовский и вся ваша дружина, что напрасно нас прельщаете; знайте, что и десятилетний отрок в Троицком Сергиевом монастыре посмеется вашему безумству и совету…» — Князь помолчал, обдумывая следующую фразу.

Маленькая, крепкая рука Гурия быстро и красиво выводила буквы на бумаге.

— Написал? (Гурий кивнул.) И дальше надо сказать…

— А грамотку твою оплевали! — выкрикнул из толпы голос. И Долгорукий сказал:

— Верно, пусть будет так: «…А грамотку, которую вы нам написали, то мы ее, принявши, оплевали».

— Теперь я хочу сказать, — тихо промолвил казначей Иосиф Девочкин.

— «Какая польза человеку возлюбить тьму больше света, променять истину на ложь, честь на бесчестие и свободу на горькую неволю?»

В толпе одобрительно зашумели. Гурий записал сказанное.

Ответ прочитали еще раз, все подряд, грамоту запечатали обычным способом — сургучной печатью с голубою тесьмой (выбрали голубую, чтобы не походила на грамоту Сапеги и Лисовского), и Степан вручил ее на самой границе крепостных ворот уставшему от часового унизительного стояния посланцу.

Безсон Руготин облегченно вздохнул, избегая ненавидящего взгляда стрельца, и твердым шагом пошел к жолнеру в красном кафтане и трубачу, ожидавшим его с нетерпением и тревогой. Он шел, и ему казалось, что его бывший друг, бородатый Семен, целит из ружья ему в затылок. Но они благополучно ушли к своим.

Стены крепости опустели. Только сторожевые стрельцы с ружьями в руках виднелись над кирпичными раздвоенными зубцами. Князь Долгорукий отдал несколько незначительных распоряжений и ушел вместе с казначеем Иосифом Девочкиным подготовить список для выдачи стрельцам и казакам осадного денежного жалованья. Голохвастов остался на галерее, задержав Внукова. Они прошли в Пятницкую башню.

— Теперь жди приступа, — проговорил воевода.

— Завтра начнут или даже ночью могут, — сказал Внуков, и воевода качнул головой утвердительно. — Как они засуетились-то, знать, не по вкусу пришлась наша грамота.

— Приступ не страшен, отразим любой. Опасаюсь подкопа под какую-нибудь башню.

— Будем делать вылазки. Подкоп трудно утаить.

— Но если его задумают, то поведут его, пожалуй, только с одной стороны, с восточной, — под Житничную, Сушильную, Красную или Пятницкую башни.

— Почему?

— Перед другими башнями — ровное поле или непроходимый лес. Не будешь же копать на виду у всех или пробивать подземный лаз по корням.

— Тогда нам надо вырыть ров вдоль восточной стены.

— Верно. И еще надо как можно дольше держать в своих руках мельницу на реке Кончуре.

— Мельницу? — переспросил удивленно Внуков.

— Да, мельницу. Смотри, шагов двести — триста отсюда крутой откос, и что за тем откосом — не видно. А вот от мельницы откос просматривается. Понял, для чего она нужна?

— Понял.

— Сколько стрельцов обороняют ее?

— Пять человек.

— Пошли подкрепление.

— Сегодня в ночь пошлю еще двух.

— Я велел взять на прицел с Пятницкой башни все подступы к мельнице. Людям своим скажи, чтобы сражались храбро, однако вели уходить живыми: нам воины нужны, чтобы удержать крепость, — это главное, Внуков, крепость, а не мельницу.

— Все передам.

На земляном валу, в Терентьевой роще, канониры с великим трудом установили еще одну пушку. Пушка, видно, была особенно тяжела, так как канониры, поставив ее, не сразу начали засыпать в туры землю, а ходили вокруг, отдыхали и любовались на нее. Они забили заряд, и двое, пригибаясь от тяжести, поднесли ядро, подняли, и пушка проглотила смертоносный орех.

— Отойди, воевода, убить может, — попросил Внуков, трогая воеводу Алексея Голохвастова за рукав.

Воевода не шевельнулся.

Блестящая пушка выкинула плотный клубок дыма, гром долетел до крепости, и почти сразу в башню пониже того места, где стояли воевода и Внуков, ударило с такой чудовищной силой, что вокруг все заколебалось. Но тут же загрохотали враз пушки Пятницкой, Луковой и Водяной башен, и польское орудие, незащищенное земляными турами, повалилось набок, сбитое ядрами. Разгорелась перестрелка, но скоро прекратилась.

Красное солнце наполовину погрузилось за горизонт. Мелкие, длинные облака повисли неподвижно над солнцем — багрово-красные, как раскаленные угли. И земля словно покраснела.

Ярко сверкали на солнце золоченые купола. Жолнеры и их командиры, все разношерстное воинство готово было работать всю ночь, не спать, лишь бы побыстрее ворваться в крепость.