Троицкие сидельцы

Он бережно держал толстую стопку гладких желтоватых листов. И какая доверчивость — прислать начало неоконченной книги ему, своему духовному единомышленнику. Целых шесть глав, сто двадцать шесть листов беспощадных обличений, исторгающих слезы обиды, гнева, ненависти, любви и скорбного упрека. А вот он, Иосиф, не так доверчив. Его иногда смущают нехорошие мысли, тревожит нелепая подозрительность. Он понимает, что не достиг еще высшей отрешенности от мирских забот и та подозрительность — грех. Он же завел тайничок над своим ложем, в каменной стене, чтобы прятать свои писания и Дионисиевы бесценные листы.

Казначей тяжело вздохнул, мысленно бичуя себя за свои несовершенства, ласково погладил листы. Создание летописи смутного времени стало для него единственным утешением после смерти безропотной, доброй жены и двух сыновей, когда он ушел в монастырь.

«История в память последующим поколениям», — прочитал он, и сразу же заключенная в неровных строчках мысль властно повела за собой, и время остановилось для старца.

«Да и ныне всякий призадумается и каждый приложит ухо послушать, как из-за грехов наших послал господь бог на Россию праведное свое наказание, и как возмутился весь русский народ, и все в России было уничтожено огнем и мечом. Таково начало сказанию сему».

Дионисий повествовал о кончине царя Ивана Васильевича Грозного, о сыне юном его Федоре Ивановиче, о царском советнике Борисе, мудром, но безгранично гордом и властолюбивом. Читая, Иосиф снова ужасался насильственной гибели Димитрия, возмущался незаконным воцарением Бориса, поражаясь его широким замыслам. Он закрыл глаза, стиснул голову горячими ладонями, словно наяву увидел себя в Кремле, в Успенском соборе вместе с толпою бояр и вельмож, изумленно взиравших на Бориса, который, только что венчанный на царство, восклицал с сияющим вдохновенным лицом:

«Ты, отче великий патриарх Иов, — патриарх растерянно смотрел на царя, нарушившего искони заведенный порядок, — бог свидетель тому: никто же больше не будет в моем царстве нищ или беден! И сию последнюю… — он в волнении ухватился за свою атласную рубашку, дернул за ворот так, что она с треском разорвалась, — разделю со всеми!»

Иосиф отнял руки от лица, снова склонился над рукописью. В ней осуждались беззакония, творимые Борисом, которого некому было остановить на гибельном пути. Бояре, все царское ближайшее окружение, военачальники и даже священники погрязли в беспробудном пьянстве, разврате.

«И не восстал на него никто из вельмож, и он же их род погубил, он, а не цари иностранные. Но кого же винить в том?»

Старец перелистал несколько страниц, нашел строки о царе Василии Шуйском.

«И раздиралась Россия вся в двоемыслии: одни любили Шуйского, другие ненавидели его. Царь же Василий многих убивал повинных, с ними же и неповинных, смертному суду их предав. И так во всей России пошли с мечом друг на друга».

Казначей покосился на дверь, прикрыв страницы дрожащими руками: о живом государе говорит так, словно царство его кончилось.

«Где всякое благолепие российское? Не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием? Где народ единый? Не все ли горькою и лютою смертью скончались? Где множество бесчисленное в городах и в селах работных людей прилежных? Не все ли без малости пострадали и в плен уведены насильно? Не пощадили престарелых возрастом, не устрашились враги седин старцев многолетних и сосущих молоко младенцев — все испили горькую чашу».

Глаза Иосифа застилали горячие слезы.

«О ненасытные богатством! — читал он. — Опомнимся же и отринем злые помыслы. Научимся творить добро. Вижу общую погибель смертную, и чтобы нас самих та же не постигла лютая смерть, перестанем во злобе ненавидеть и терзать друг друга!»

Пока Иосиф предавался горестным размышлениям над Дионисиевым посланием, под окнами его кельи закончили рыть неглубокий четырехугольный ров, затем его быстро забросали камнем и залили раствором из песка и извести, размешанными в воде. С внешней и внутренней стороны рва установили опалубку, чтобы основание для дома получилось ровное, на одной высоте. Тут же приготовили бревна и начали класть стены. И так до позднего вечера.

На следующий день с утра работа возобновилась, всё делали чуть ли не бегом. Солнце стояло еще высоко, когда приступили к кровле.

— Давай, давай, братцы милые, немного осталось! — приговаривал расходившийся Степан Нехорошко, быстро возвращаясь из кузни с полной шапкой черных гвоздей. — Бог нам может, да не поможет, одна надежда — на себя!

— Не бормочи, богохульник! — с негодованием одернул его Петруша Ошушков, поджимая толстые губы.

Степан будто и не слышал оговора.

— Эй, Ванька, держи гвозди, да не просыпь! — Он весело скалил белые зубы, протягивая шапку Ваньке Голому, тот оседлал стену, свесив ноги в лаптях.

— Не бойся, не уроню, — буркнул он в рыжую бороду, забирая горсть гвоздей левой рукой, зажав в правой увесистый железный молоток.