Троицкие сидельцы

— …И в третий раз взялся за рукоять пан, и весь побледнел. Еще больше пригнул он меч к земле, едва не надломил. Стрельцы кругом столпились и не дышат: очень сильно надавил лях, меч согнулся, как тугой лук, и звенел. Тут стали у ляха дрожать от натуги руки, навалился он всем телом из последних сил да и обессилел, отпустил меч… Так и Россия наша! — воскликнул воевода громовым голосом. — Пригибает ее к земле проклятый враг, да скоро руки у него задрожат. И есть у хорошего меча, у старинного, прямого, посередине ребро с каждой стороны. Крепкое ребро — не переломится меч, плохо закалил кузнец — пойдет по ребру трещина, и разломится он. Так и мы — ребро у русского меча: выдержим — меч будет цел, не выдержим — погибнет вся Россия! Да не бывать же тому вовек, чтобы отчизну нашу погубили! — воскликнул с силою воевода и выхватил из ножен прямой меч.

— Не бывать! — грозно закричали вскочившие с мест воины, потрясая оружием, сверкавшим в свете свечей.

— Да не позволим разграбить Троицкую крепость! Не позволим!

— Поклянемся же стоять насмерть!

— Клянемся! Клянемся!

И грозные слова, выкрикнутые звонкими и хриплыми, молодыми и старыми голосами, гулко разнеслись по мрачному залу.

Военный совет закончился поздно. Колеблющийся язычок пламени свечи, которую нес в руке телохранитель князя, молчаливый Урус Коренев, освещал путь Григорию Борисовичу в покои. У самой двери он остановился, услышав тихие шаги за спиной, обернулся. На него из темноты спокойно глядели маленькие неподвижные глаза дьякона Гурия Шишкина. Свечи у него не было.

«Ходит, как ночной сыч», — неприязненно подумал князь.

— Чего тебе? — спросил князь, заходя в полуосвещенную горницу и усаживаясь в кресло.

Гурий остался почтительно стоять перед ним.

— Князь Григорий Борисович, — тихо вымолвил дьякон, — тебе, конечно, известно о несметных сокровищах нашей обители.

— Что это вдруг ты, дьякон, заговорил о сокровищах? Ими ведает настоятель и казначей.

— Говорю об этом потому, что казначей сошел с праведного пути и расхищает богатства.

— Ты о монастырском старце так? — изумился Григорий Борисович.

— О нем, об Иосифе Девочкине, казначее, — спокойно произнес дьякон.

Князь неотрывно смотрел в лицо Гурию Шишкину.

— А что же молчат другие старцы, настоятель, келарь Авраамий?

— Они ничего не знают. Келарь далеко — в Москве, а старцы не любят, когда вмешиваются в их дела. Настоятель же — человек слабый, он ничего не может.

— Но правда ли это?

— Я сам все видел, своими глазами. В прошлое воскресенье я вместе со всей братией допоздна молился и устал к ночи, но не спалось мне тогда. Кругом темь, а возле двери в подвал, где хранятся деньги и сокровища, что-то светится. Я подошел и увидел казначея Иосифа со свечой в одной руке и с кожаным мешочком в другой. Тут он споткнулся. Золото и серебро так и зазвенело на каменных ступенях…

— По описи денег и иного имущества можно доказать, что казна ограблена?

— Можно.

— Посмотрим опись завтра же.

— Князь, дозволь тайно проверить казну, без ведома казначея и всех старцев.

— Почему же тайно?

— Чтобы монастырских людей зря не тревожить. А ежели учинить тайное расследование, то все будет тихо и спокойно. Место казначея займет другой, а Иосифу доверят писать книги или еще что-нибудь делать, и на этом все кончится. Ключи от монастырских подвалов я прикажу сделать знакомому мне кузнецу.

Князь немного помедлил. Он понимал, что тяжкое обвинение могло быть обычным наговором. Однако же он, как воевода, головой отвечает за сохранность казны и не может допустить, чтобы ее расхищали.

— Ну ладно, дьякон, — сказал наконец Григорий Борисович, — проводи свое тайное расследование, — однако помни: ежели донос твой страшный не подтвердится, а ты имя мое упомянешь, что-де я тебе велел розыск учинить, — кожу на живом велю содрать.

IV

В келье монастырского казначея холодно. Иосиф со скрипом закрыл за собой низкую массивную деревянную дверь, устало опустился в кресло. Ноги опухли после долгих часов стояния в Успенском соборе, голова гудела от пения соборного хора, просившего заступничества у бога и кары на врагов, на губах осел кисловатый привкус серебряного креста.

Снаружи долетал назойливый всхлипывающий визг пилы, вгрызающейся в сухое бревно. Наступившие ясные и холодные дни подстегнули беженцев и стрельцов, многим из которых было негде жить. И работа закипела. Наспех возводили стены, настилали низкие потолки.

Почти под самыми окнами кельи человек пятнадцать копали неглубокий ров под основание избы.

Иосиф вышел из кельи. Плечистый, невысокий парень, Степан Нехорошко, в рубахе с засученными рукавами заметил подошедшего старца.

— Что, отец, нравится, как работаем? — обратился он к Иосифу, втыкая лопату в землю.

— Работник всегда хорош и красив, сын мой.

Все перестали выкидывать землю из неглубокого рва, неторопливо подошли, отдыхали, опираясь на черенки лопат. Разгоряченные, простые лица с молодыми, еле заметными бородками.

Это были стрельцы из отряда Ивана Внукова: Миша Попов, Афоня Дмитриев, Ванька Голый, возле которого старательно работал лопатой Гаранька.