Троицкие сидельцы

Лишь одно лицо выделялось мертвенной бледностью — Никона Шилова, крестьянина подмонастырского села Клементьева, сожженного лисовчиками. Он так и не оправился после гибели жены и детей. Трудился вместе со всеми, таскал бревна и доски, копал лопатой землю, но все это без единого слова, равнодушно и безучастно. Вот и теперь, подойдя к старцу Иосифу, он стоял неподвижно, уронив голову на грудь.

— У вас здесь, поди, не ждали такой напасти, — сказал Степан Нехорошко.

— Многое зло и в давние годы было, однако такой беды на Руси прежде не видели. Боюсь за крепость. — Иосиф болезненно сморщился.

— Тебе видней, конечно, отец, ты книги многие читал. Степан упрямо мотнул светлыми длинными волосами, — а мы тоже знаем свое дело: крепости не отдадим!

— Ага, верно, — медленно подтвердил могучий, как кряжистый дуб, крестьянин с молодой рыжеватой бородкой, с мягкими чертами доброго улыбчивого лица.

И все улыбнулись, хотя ничего смешного он не сказал: так уж привыкли подсмеиваться над неповоротливым крестьянином из села Молокова, которого явно невпопад звали Иван Суета.

— Ну, раз Ваня говорит, значит, так оно и будет, — сказал Степан, и все рассмеялись.

— Языком нетрудно воевать, не то что саблей! — желчно проговорил Петруша Ошушков, краснощекий приземистый детина, бежавший в монастырь из боярской усадьбы, где был холопом при поварне. — И кто говорит-то, — продолжал Петруша с раздражением, обращаясь к Ивану Суете. — «Ага, верно»! А чего верно? Все знают, какой ты есть ратник: тебе голова командует налево, а ты все направо поворачиваешься.

Это была правда. Суета никак не мог постигнуть ратное дело, особенно уставную строевую премудрость. Не знал, как становиться в строй, как из него выходить. Саблю он не считал за серьезное оружие, она в его огромной ладони казалась игрушечной. Голова Иван Внуков, отчаявшись научить неповоротливого мужика обращаться правильно с саблей, велел вооружить его боевым топором, к которому он, как каждый крестьянин, был привычен.

Над Суетой всегда подшучивали за эту его неповоротливость, но Петруша говорил о нем очень уж ехидно и зло. Это не понравилось Степану Нехорошко.

— Опять заскрипел, словно телега несмазанная, — сказал он весело. — Или не выспался, или не наелся? Он у нас всегда такой кислый, — продолжал Степан, обращаясь снова к казначею Иосифу. — Да и правду сказать, нам тяжело приходится, жить негде, спим под открытым небом, а Петрушка привык греться возле теплой печки на барской поварне, да с хозяйского стола небось жирные куски ему кидали. Вот он и стонет, ему трудней привыкнуть к осадным тяготам, чем нам.

— Мало строений в Троицкой обители, — сказал Иосиф, — для всех не хватает крова.

— Это смотря кому не хватает! — возразил Ванька Голый, дерзко глядя прямо в глаза старцу. — Нам, конечно, нету места под крышей, хотя у меня ребятенок, — он потрепал вихрастую давно не стриженную светлую голову Гараньки, — а вот для его брата, — он кивнул головой в сторону рослого черноволосого плотника, — для Оски, сразу нашлась какая-то келья, потому как он был монастырским управителем в селе! Разве не так, Данилушка?

Данила Селевин неохотно кивнул головой.

— Да так, чего уж там говорить!

Иосиф нахмурился.

— Многих устроили в обители, особенно матерей с малыми детьми да престарелых, теперь живут по три и по пять человек в кельях, где жили прежде по одному, однако иные и здесь хотят неправедно и лукавством все тяготы осадные на других возложить. Ты прав, сын мой.

— Ничего, отец, — сказал Миша, — уладится, вон какой кругом стук раздается, — для всех крышу построим.

— А вот Суета, так тот сам уступил хорошую лежанку в теплой избе, — сказал Степан.

— Ну и дурак! — раздраженно сказал Петруша Ошушков. — Уж больно прост!

Суета простодушно согласился:

— Конечно, дурак! Да только, братцы, я-то один здесь живу, никого у меня нету, а тут семья, мужик с женкой, да и детишков у них двое. Как тут не уступить, да и другие потеснились тоже. — И он улыбнулся, словно бы оправдываясь.

— Ну ладно, братцы, поговорили всласть, пора камень класть, — деловито сказал Степан, ухватившись за ручки тяжелых носилок, на которых подносили камень.

Его дробили кувалдами в стороне, разваливая старую, но крепкую построечку в рост человека; подносили и насыпали в кучу желтый песок, рядом — белую известку, заливали в пустые бочки воду для приготовления раствора; плотники тюкали топорами по бревнам, очищая ствол от коры. Через Конюшенные ворота на подводах везли порубленный в Мишутинском овраге лес на строения и на дрова про запас на зиму.

Вскоре Иосиф ушел к себе в келью дочитывать послание своего друга Дионисия Зобниновского из Старицкого монастыря.