Троицкие сидельцы

Брушевский быстро шел к землянкам своей роты по темному лагерю: Лисовский запретил зажигать костры на открытом месте, чтобы не давать ориентира русским пушкарям. Возле ближайшей землянки он заметил часового, присевшего на пенек. Обхватив ружье обеими руками, он дремал. Ротмистр рванул ружье к себе. Часовой вскочил.

— Дры-ыхнешь! — прошипел Брушевский и с наслаждением влепил часовому кулаком в лицо. Тот лишь охнул.

Брушевский ворвался в землянку. Утомленные ежедневными боями, солдаты спали. Брушевский выпалил в потолок из пистоля. Солдаты повскакали с лежанок, хватая оружие.

— Вста-а-ать! — заорал ротмистр. — Негодяи, — он вспомнил Лисовского, — перевешать вас всех надо!

Он метался по землянке, срывая на жолнерах свой гнев, обиду и страх, внушенный угрозой Лисовского. Жолнеры непонимающе смотрели на командира.

— Ослы! — бушевал Брушевский. — Один сброд собрался в роте!

Невидимый в темноте голос (землянка освещалась неровным огнем сальной свечи) спокойно спросил:

— Пан ротмистр, а в чем наша вина?

— Молчать! Болтаться завтра всем вам на осине!

— Да за что?

— За эту проклятую мельницу, если сейчас же не отобьем ее! Спать завалились! На мельницу, бегом, а не то завтра будете на виселице!

Подняв так неласково свою роту, Брушевский построил ее и сообщил о приказе Лисовского. Многие ворчали:

— Где это видано, не дали выспаться, поднимают ночью. Других, что ли, нет во всем войске?

— Получаем только гибель и увечья, а трофеи достанутся другим.

— Конечно, другим, нас всех перебьют здесь до единого! Недаром говорят, что мельники — колдуны, а на мельнице водится сам дьявол.

Темная сырая ночь приглушала звуки. Жолнеры крались тихо и осторожно, рассчитывая захватить русских врасплох. Лисовский и Брушевский шли позади.

Крепкая бревенчатая постройка была разрушена ядрами, но завал из толстых бревен служил надежным укрытием для семерых стрельцов.

Стоявший в дозоре Ванька Голый различил крадущиеся тени.

— Стой! Кто идет?

Поняв, что их обнаружили, лисовчики побежали к укреплению. Они падали, спотыкаясь о бревна, об обломки досок, но лезли вперед, не обращая внимания на выстрелы. Короткие, частые вспышки выхватывали на мгновение из темноты и ярко освещали бледные, напряженные лица, искаженные ненавистью, страхом или безмерною болью, поверженные тела, по которым ступали живые, сверкавшие мечи и сабли, молниеносные картины яростной ночной схватки. Стоны и крики раненых, лязг сталкивающейся стали, глухой стук падающих тел, тяжелое прерывистое дыхание воинов наполнили ночную тишину.

Иван Суета, обычно такой медлительный, поворачивался проворно, нанося удары тяжелым боевым топором. В него стреляли в упор, но то ли Суета быстро отпрыгивал в сторону, то ли стрелок палил со страху куда попало, но русский боец грозно возвышался над завалом.

— Дьявол помогает русским, черный дьявол! — Эта весть прошелестела по рядам нападающих, и у многих дрогнуло сердце.

Нападавшие отступили, но Лисовский, выхватив из ножен саблю, остановил побежавших было жолнеров и сам пошел к укреплению. Брушевский, оберегая воеводу, не отходил от него ни на шаг.

Казалось, сила защитников сломлена. Был ранен в левую руку Ванька Голый; теснимый лисовчиками, отступил Степан Нехорошко; Миша Попов с трудом отбивался саблей. Он не заметил, как сбоку подкрался копейщик, но рядом оказался Афоня — он кинул рогатину, которая пробила шею копейщика. Тот захрипел и рухнул на бревна. Но и Афоня замешкался — и тут же его ударили прикладом ружья по голове. Афоня упал.

Миша кинулся помочь ему, но перед ним вырос коренастый, сильный воин. Стрелец ясно увидел тяжелый подбородок, низкий, широкий, квадратный лоб, опущенные книзу уголки большого рта, оскаленные зубы, которым недоставало переднего верхнего резца. Это был Лисовский. Сверкнул на взлете клинок, но Миша успел подставить саблю, отбросив клинок влево от себя. И многоопытный рубака Лисовский покачнулся, загораживаясь от разящей сабли стрельца рукой, защищенной металлическими пластинками. Упавшего воеводу подхватили и унесли.

Наступило недолгое затишье. Друзья бережно уложили Афоню на мягкий короткий тулуп, перевязали ему голову. Его спасла теплая стрелецкая шапка, приклад ружья раздробил бы ему затылок. Перевязали и свои раны — у всех они нашлись: огнестрельные, сабельные, просто сильные ушибы — и в изнеможении повалились на лежанки. Сторожить сон товарищей вызвался Ванька Голый.

Утром снова загрохотали пушки, возобновившие обстрел крепости. Стрельцы проснулись, перенесли Афоню в землянку, вырытую во дворе. Железные ядра ударили в укрепление, расщепляя, ломая бревна, сокрушая все, что еще оставалось нетронутым. Некоторые ядра, скользнув по гладкому бревенчатому боку, меняли направление полета, с гудением отскакивали в сторону или вверх. Одно ядро шлепнулось рядом с Мишкой, обсыпав его комьями земли. Он побледнел, но сказал спокойно:

— Похоронить торопится, быстрый какой!