Трон из костей дракона. Том 1

– Есть кое-что получше, – крикнул тролль, сидевший на корточках около брата Лангриана. – Тут совсем близко ручей, вон там. – Он махнул рукой, наклонился и бросил Саймону мех. – Наполни его, и ты мне очень поможешь.

Саймон поднял мех и тут увидел два своих свертка, лежавших рядом. Повинуясь импульсу, он взял завернутый в тряпицу манускрипт и прихватил его с собой, когда направился к ручью.

Ручей лениво нес свои воды, на берегу было полно упавших веток и листьев, и Саймону пришлось его немного расчистить, прежде чем он смог наклониться и набрать в ладони воды, чтобы вымыть лицо. Он старательно тер кожу пальцами, ему казалось, что дым и кровь разрушенного аббатства впитались в каждую пору и морщинку. Потом он от души напился и наполнил мех Бинабика.

Усевшись на берегу, Саймон мысленно вернулся к своему сну, висевшему в его сознании, точно сырой туман, с того самого мгновения, как он проснулся. Безумные слова брата Дохаиса, те, что он выкрикивал накануне вечером, и ночной кошмар наполнили его сердце жуткими тенями, но дневной свет даже сейчас продолжал прогонять их прочь, точно беспокойных призраков, и в душе у Саймона остался лишь след пережитого страха. Он помнил только надвигавшееся на него огромное черное колесо, все другое исчезло, превратилось в темные, пустые места, двери забвения, которые он не мог открыть.

И все же он знал, что оказался втянутым в нечто более серьезное, чем противостояние королевских сыновей, – даже страшнее, чем смерть доброго старика Моргенеса или убийство двух десятков монахов.

Все происходящее – лишь небольшое завихрение в могучем, глубоком потоке – точнее, мелкие детали, раздавленные равнодушным колесом. Он не понимал, что это значит, и чем больше думал, тем более ускользающими становились мысли. Он знал только одно: он попал в огромную тень колеса и, если хочет остаться в живых, должен быть готов к его жутким оборотам.

Удобно устроившись на берегу под писк насекомых, наполнявший воздух над ручьем, Саймон взял написанный Моргенесом рассказ о жизни Престера Джона и принялся перебирать листы. Он уже довольно давно не брал манускрипт в руки, виной тому были длинные переходы и усталость, из-за которой он засыпал, как только они разбивали лагерь. Он разделил несколько слипшихся страниц, выхватывая глазами абзац тут, несколько слов там, не особо обращая внимания на смысл и погрузившись в добрые воспоминания о друге. Глядя на аккуратные строчки, он видел тонкие руки с голубыми венами, ловкие и умелые, подобные птицам, строящим гнездо.

Неожиданно один абзац на странице, шедшей после примитивной, нарисованной от руки карты, которую доктор назвал «Поле боя у Нирулага», привлек его внимание. Сама картинка не представляла большого интереса, поскольку доктор не счел нужным пометить именами армии или обозначить названия достопримечательностей, даже не включил пояснительные подписи. Но следовавший за картой текст сразу бросился Саймону в глаза, став чем-то вроде ответа на мысли, терзавшие его с тех пор, как накануне они обнаружили сожженное аббатство.

Ни в Войне, ни Жестокой смерти, – написал Моргенес, – нет ничего возвышенного, однако они, точно свеча, снова и снова манят Человечество, и его представители так же радостно, как мотыльки к огню, к ним стремятся. Тот, кто побывал на поле сражения, кто не ослеплен популярными концепциями, непременно подтвердит, что на этих полях Люди создали Ад на Земле, движимые исключительно нетерпением, вместо того чтобы дождаться настоящего – если то, что нам говорят священники, правда, – куда большинство из нас в конце концов попадет.

И тем не менее именно поле битвы определяет то, о чем Бог забыл – случайно или намеренно, откуда это знать смертному? – порядок и устройство мира, в котором мы живем. Таким образом, война является судьей Божественной воли, а Жестокая смерть – Его законом.

Саймон улыбнулся и выпил воды. Он прекрасно помнил привычку Моргенеса сравнивать разные вещи, как, например, людей с жуками или Смерть с морщинистым священником-архивариусом. Обычно его идеи оказывались слишком сложными для Саймона, но иногда, если он достаточно напрягался и ему удавалось следовать за поворотами и зигзагами размышлений старика, неожиданно начинал его понимать, как будто кто-то раздвинул занавески на окне, за которым светит солнце.