Тропик Козерога

Как же это ей так удалось преодолеть тиски сознания? По какому такому чудовищному закону распространилась она вот так вот по всему лику Вселенной, обнажая все и при этом оставаясь в тени? Она была неразличима на фоне солнечного лика, как луна в момент затмения; она была зеркалом с облезшей амальгамой, зеркалом, воспроизводящим и облик, и ужас. Заглядывая в ее глаза с тыла, в эти полупрозрачные мясистые телеса, я видел мозговые структуры всевозможных конструкции, всевозможных соотношений, всевозможных степеней хрупкости. Я видел мозг внутри мозга – бесконечно многоступенчатый механизм, работающий бесконечно; я видел слово «Надежда», насаженное на вертел, – вот оно обжаривается, истекая жиром, непрерывно вращаясь в глазнице третьего глаза. Я слышал невнятное бормотание ее грез на давно забытых языках, сдавленные вопли, гулким эхом отдающиеся в мельчайших трещинах, стоны, хрипы, вздохи облегчения, свист рассекающих воздух плетей. Я слышал, как выкликала она мое имя, которого сам я еще не произносил, слышал, как она сыпала проклятиями и как рычала от ярости. Я слышал все в тысячекратном усилении – словно гомункулус, заключенный в утробный орган. Я уловил приглушенное дыхание мира, как бы задерживаемое в самый критический момент – момент перехода в звук.

Так мы и шагали, и спали, и ели вместе – сиамские близнецы, которых соединила Любовь, а разлучить сможет лишь Смерть.

Рука об руку ходили мы на головах в горлышке Бутыли. Одевалась она исключительно в черное, лишь изредка разбавленное пурпуром. Нижнего белья не носила – так, незатейливый лоскут черного бархата, напитанный дьяволическими ароматами. Спать мы ложились под утро, а вставали с приближением сумерек. Мы жили в черных дырах, задернутых плотными шторами, мы ели из черных блюд, читали из черных книг. Мы выглядывали из черной дыры нашей жизни в черную дыру мира. Солнце постоянно зачернялось, словно споспешествуя нам в наших междоусобных распрях. Вместо солнца у нас был Марс, вместо луны – Сатурн: мы постоянно жили в зените преисподней. Земля перестала вращаться, и сквозь дыру в небе была видна зависшая над нами черная немигающая звезда. Временами у нас случались приступы смеха – безумного, батрахианского смеха, от которого содрогались соседи. Временами мы пели – бешеное нестройное тремоло во всю глотку. Мы на веки вечные были заперты в долгой беспросветной ночи души, на тот период несоизмеримого времени, что начинается и кончается подобно затмению. Мы вращались вокруг наших собственных эго, точно спутники-фантомы. Мы пьянели от наших собственных отражений, открывавшихся нам, когда мы заглядывали друг другу в глаза. Как же мы тогда смотрели на других? Так же, как зверь смотрит на травинку, как звезды смотрят на зверя. Или как Бог смотрел бы на человека, если бы сатана снабдил того крыльями. И при всем этом в застывшей интимности ночи без конца и без края она лучилась и ликовала, и это исходившее от нее ультрачерное ликование было похоже на нескончаемый поток спермы митраического быка. Она была двустволкой – как ружье: женщина-бык с ацетиленовой горелкой в матке. В пылу она фокусировалась на великом космократоре, и глаза ее закатывались внутрь, сияя одними белками, и губы истекали слюной. В слепом провале секса она вальсировала, точно дрессированная мышка; челюсти ее распахивались, как у змеи, а кожа покрывалась пупырышками, выпускавшими колючие перья. Ею владела ненасытная похоть к единорогу – тот самый зуд, что свалил египтян. Даже дыру в небе, сквозь которую сияла тусклая звезда, заглатывала она в своем неистовстве.

Мы жили подвешенными к потолку, – жаркий, прогорклый дым обыденной жизни поднимался кверху и душил нас. Мы жили в мраморном пекле, – восходящий зной человеческой плоти раскалял сковывавшие нас змеевики. Мы жили, устремляясь в глубины преисподней, – наши кожные покровы, прокопченные дымом страсти, приобретали цвет тлеющей сигары. Словно две головы, насаженные на пики наших палачей, мы, не сходя с орбиты, медленно кружили над головами и заплечьями дольнего мира. Чем была для нас жизнь на твердой почве – для нас, обезглавленных и навеки приросших к гениталиям? Мы были эдемскими близнецами-змеями – светящиеся от накала и холодные, как сам хаос. Жизнь была безостановочной черной еблей окрест неподвижного полюса бессонницы. Жизнь была Скорпионом в конъюнкции с Марсом, в конъюнкции с Меркурием, в конъюнкции с Венерой, в конъюнкции с Сатурном, в конъюнкции с Плутоном, в конъюнкции с Ураном, в конъюнкции с ртутью, опиумом, радием, висмутом. Грандиознейшей конъюнкцией была каждая субботняя ночь: Лев прелюбодействовал с Драконом в доме брата и сестры. Величайшим malheur[48] был луч солнечного света, прокравшийся сквозь шторы. Величайшим проклятием был Юпитер – повелитель рыб: того и гляди, сверкнет благосклонным оком.