Тропик Козерога

Оттуда панисламское безмолвие, где зависла черная звезда, – как в пещерном мире, где затихает даже ветер. Оттуда, раз уж я осмелился об этом порассуждать, призрачный покой безумия, мир людей убаюканных, истощенных веками непрекращающейся бойни. Оттуда сплошная кроваво-красная обволакивающая плева, внутри которой и происходит вся деятельность, оттуда героемир лунатиков и маньяков, что залили кровью небесный свет. До чего же покойна наша мелкая голубино-ястребиная жизнь во тьме! Плоть – бери, зарывайся в нее зубами или пенисом; пышная благоухающая плоть без единой ножевой или ножничной метки, без единого шрама от разрывной шрапнели, без единого горчичного ожога – и никаких опаленных легких. Плоть, приберегаемая для галлюцинирующей дыры в куполе небес, для почти совершенной внутриутробной жизни. Но дыра-то все же была – словно прободная язва в мочевом пузыре, – и не было затычки, которой можно было бы заткнуть ее навсегда, и ни одного мочеиспускательного акта нельзя было справить с улыбкой. Ссы вволю и без стеснения, ага, но как забыть о расколотом своде колокольни, о тишине неестественной, о неотвратимости, ужасе «иного» мира? Ешь до отвала, ага, и завтра опять до отвала, и завтра, и завтра, и завтра – но в итоге-то что? В итоге? И что было в итоге? Смена чревовещателя, смена колен, сдвиг по оси, очередная трещина в небосводе… что же? что? Я вам отвечу – сидя у нее на коленях, парализованный зубчатыми лучами черной звезды, согнутый в бараний рог, взнузданный, впряженный и загнанный в ловушку телепатической остротой взаимодействующей вашего возбуждения, я не думал ни о чем вообще, ни о чем из того, что было за пределами логова, служившего нам приютом; не было даже ни единой мысли о какой-нибудь крошке на белой скатерти. Я думал чисто в рамках нашей амебной жизни – чистую мысль вроде той, что оставил нам в наследство Иммануил Шерстопятый Кант и воспроизвести которую способен лишь болван. Я досконально проанализировал каждую научную теорию, каждую теорию искусств, каждую крупицу истины в каждой перекошенной системе душеспасения. Я просчитал все вплоть до кончика булавки, да еще и с гностическими десятичными долями в придачу – вроде тех коленец, что откалывает какой-нибудь забулдыга к концу шестидневного запоя. Впрочем, просчитано все было уже для новой, не моей, жизни – для жизни, которую однажды проживет кто-то другой, – может статься. Мы, то бишь она со мной, находились непосредственно в горлышке Бутыли, разве только вот горлышко оказалось отбитым, так что Бутыль – это самая настоящая фикция.

Я помню, как во вторую нашу встречу она сказала, что никак не ожидала еще раз меня увидеть, а при следующей встрече заявила, что я отпетый наркоман, при очередной – назвала божеством, а после пыталась покончить с собой, а потом пытался я, и потом – снова она, но вышло так, что нас это только сблизило, до того сблизило, что мы проникли друг в друга – обменявшись индивидуальностями, именами, идентичностью, религией, отцом, матерью, братом. Даже тело ее претерпело радикальные изменения – и не один, а несколько раз. Поначалу она была большая и бархатистая, как ягуар, – с той обольстительной обманчивой неприступностью, что присуща семейству кошачьих, с их податливостью, гибкостью, внезапностью; потом она стала тоненькой, нежной, хрупкой – почти как василек, и с каждой последующей переменой происходили едва заметные модуляции: кожи, мускулов, цвета, позы, запаха, жеста, походки et cetera. Она менялась, как хамелеон. Никто не мог сказать, какая она на самом деле, потому что с каждым она выступала в совершенно новом обличье. Некоторое время спустя она и сама перестала понимать, что собой представляет. Этот процесс метаморфозы, как я выяснил впоследствии, начался у нее еще до встречи со мной. Подобно столь многим женщинам, считающим себя уродками, она пожелала сделать себя красивой, ослепительно красивой. Для этого она прежде всего отреклась от своего имени, затем от своей семьи, от друзей, от всего, что хоть как-то связывало ее с прошлым. Собрав всю свою волю и способности, она посвятила себя возделыванию своей красоты, своего обаяния, которыми она и без того обладала в полной мере, но была убеждена в противном. Она часами просиживала перед зеркалом, изучая каждое движение, каждый жест, каждую наиглупейшую гримасу. Она полностью изменила манеру говорить, дикцию, интонации, акцент, фразеологию. Она подавала себя столь искусно, что совершенно невозможно было докопаться до исходного материала. Она постоянно была начеку, даже когда спала. И, как бравый генерал, довольно быстро усвоила, что лучший способ защиты – это нападение. Она никогда не оставляла незанятой ни единой позиции: ее аванпосты, ее дозоры, стражи были расставлены повсеместно. Ее ум представлял собой вращающийся прожектор, и свет его не угасал ни на секунду.