Тропой мужества

  - Я думал, что издевался Проплешко только из-за ненависти к нам, - продолжал боец, - но потом узнал, как только он изгалялся над другими колхозниками и единоличниками, чтобы выполнить план по сбору хлеба! Что только не творил с активистами своими. Разденут мужика или бабу насильно до исподнего, да босыми в амбар запрут, или сарай, а на дворе январь. Пока не признаются - где хлеб спрятали, не выпускают. Или ноги и подолы юбок керосином обольют, зажгут, потушат, а потом спрашивают - Говори, где хлеб спрятали, не-то подожгу! Или под угрозой насилия колхозниц заставляли отдавать зерно. А то дадут наган с приказом - Стреляйся сам, иначе застрелю! Бедолага курок спустит, не зная, что наган разряженный, и, когда боёк щёлкнет, чаще обморок подал. В соседнем колхозе один из активистов шашкой плашмя колотил и доколотился - зарубил мужика.

  - И что, никто не жаловался?

  - А кому, если Проплешко лучший друг предисполкома и начальника местного ЧК? Сами-то они все отрицали, а нам кто поверит?

  - М-да-а-а... - протянул Антон, не зная, что сказать. - А дальше что было?

  - Дальше нас ждал Тагил, - продолжил рассказ Бесхребетный. - Ехали в простом товарном вагоне. Конец марта. Холодно, голодно. Младшая сестренка захворала сильно. Следом отец с мамой. Машутка-то вынесла, смогла недуг осилить, вот мать с отцом не смогли - померли. Хоронили на полустанке. Эшелон в тот день долго стоял. Много народу померло, не одни похороны были. Как тела в могилу опустили дед не выдержал, разрыдался, а на следующий день просыпаемся, а он мертв. Сердце у деда не выдержало.

  В Тагиле чекисты эшелон встретили, всех прочих кого куда отправили, а с нами что делать не знают. Старший их, дай бог хорошему человеку здоровья, Горянников нас пока к себе отправил, а сам дело читать. Потом со мной да сестрой побеседовал. А потом говорит - не знаю что с вами делать. Предложил обоим в артель устроиться, что охотой промышляет. Зарабатывают на сдаче мяса и шкур хорошо, поэтому голодать не придется. И тунеядства не припишешь. Что делать? Согласился, конечно, хоть мне и было тогда пятнадцать, а Маше двенадцать.

  В артели я всему и научился. Стрелять и по тайге ходить. Все хитрости выживания узнал. Работал хорошо, мясо и пушнину сдавал. Не ленился. Машка выделкой шкур занималась. Жили в общаге. Хоть и простенько, но нам было достаточно.

  Как-то часть мяса в колонию отвезли. Пока его на кухне принимали, я неожиданно Проплешко увидел. Среди зеков. Я просто остолбенел. Стоял и смотрел на него. А он меня увидал, и прятаться. В себя прихожу и бегом к Горянникову, узнать про сволочь эту. Оказалось, тот получил целый букет статей - начиная с пятьдесят девятой по сто двадцатую, и это не считая статей уголовных!

  - Каких уголовных? - встрепенулся Иванцов.

  - А там статей еще больше, - ощерился Бесхребетный. - Начиная со сто тридцать шестой, почти через одну, вплоть до сто шестьдесят первой. Как эту падаль только не расстреляли? Видно были какие-то заслуги, или походатайствовал кто...

  - А Горянников?

  - А что Горянников? - усмехнулся боец. - Ничего Горянников. Посоветовал не надеяться на пересмотр дела родителей. Ничего хорошего не выйдет. Да и я сам понял - смысла нет. Сволочь эта свое получила, а отца мать и деда уже не вернуть. И возвращаться тоже не стали - куда? Подумали мы с сестрой, подумали, да решили остаться. Что с вами, товарищ батальонный комиссар?

  - Болит... - поморщился Антон. - И голова кругом.

  Бесхребетный снял еще ивовой коры и, начистив в ложку лубяных волокон, протянул Иванцову.

  - Проглотите. Жаль воду отдал, запить нечем.

  Морщась от горечи, Антон проглотил кашицу, особо не надеясь на облегчение. Он понимал - состояние ухудшается, и все хитрости бесполезны без квалифицированной медпомощи. Иванцов прикрыл глаза.

  - Рассказывай дальше, Иван Михайлович, - сказал он. - И не беспокойся обо мне. Расскажи как в армию попал...

  - Призвался как все. Мое умение ходить по лесу заметили и направили служить в разведку. Повоевал на финской, войну закончил сержантом. А разжаловали недавно. В апреле сорок первого. Наш политрук постарался - мол, сын кулака не может в разведке служить - неблагонадежен. Командиры были против, но политотдел настоял - нашли к чему придраться, даже обстоятельства дела не изучили. Прав был Горянников, прав. Разжаловали с переводом из разведки. А тут и война началась...