Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Возможно, что у Крутомысов только один он и был среди овец, этот баран. А вот у него, у Богдана, в этом году ни одного барана нет, только три овцы. А что значит сытый баран-осенчук для семьи? Это, при бережливости, на всю осень вкусная поливка[2] да еще полбочонка жира для блинов. Хорошая хозяйка на одной головизне может целую неделю продержать семью. Недаром же говорят люди: «И кожух, и свита, и душа сыта».

Богдану почудился запах обожженной в печи головизны… Когда это было в их хате? Наверно, в позапрошлом году или еще раньше? Мутит в голове, живот, кажется, ничего не примет. Но если б хоть ложку чего-нибудь с бараниной, хоть косточку, только чтоб теплую… Ожил бы, освежился б живот.

А хозяйки все нет… Отзывалась же на дворе, а в хату не идет. И Пантя, наверно, с нею. А может, залез снова куда-нибудь, ползун этот, или удрал куда-то далеко? А она, скорее всего, бегает по разным закутам да по дворам, следом за Марфой, и ищет сына, как та барана.

Тревога превозмогла тоску и усталость. Богдан с какой-то болезненностью спустил ноги с колоды, кое-как достал и надвинул валенки и вышел в сени. Дверь в сенях была открыта и тихо, без скрипа, качалась от легкого ветра. Переступил порог, прислушался — может, тут кто из них, а то и оба, возле дома?..

Сначала не услышал ничего, а потом ему показалось, что в пустом хлеву что-то зашуршало и стукнулось в ворота. Богдан чуть ли не бегом направился туда.

— Бери нож! Вон! — услышал он удушливый шепот Бычихи. — Скорей! Я покажу, где и как…

Богдан рванул на себя ворота и в полумраке стойла увидел Пантю с ножом в руках, а потом в углу, на соломе, — костлявую, напряженно согнутую спину Бычихи. Она коленями и всем своим хищным телом навалилась на поваленного барана, а руками, как коршун когтями, держала его за большие крутые рога.

Богдан с разгона ткнул валенком ей под зад, так как уже догадался, чей баран у нее под коленями. Приблудное животное содрогнулось под ней, но женщина еще крепче вцепилась в свою жертву, прилегла и стала тянуться чуть ли не зубами к горлу.

— Давай нож! — крикнула с отчаянием, однако глухо, придушенно: голос потонул в длинной, густой шерсти.

Пантя кинулся в тот угол, где мать, но отец перехватил его и отнял нож.

— Иди в хату! — сказал строго, с угрозой. — И сиди там, пока я не приду!

Когда мальчик вышел из хлева, Богдан оттянул от Крутомысова барана жену и выбежал на улицу.

— Марфа-а! — крикнул он что было силы. — Га-а-а, Марфа!

Та вскоре показалась из ближнего двора.

— Беги сюда! Марфа!

Как бежала эта женщина при своей хромоте, трудно рассказать, а тем более — описать, однако появилась возле Богдановых ворот почти в одно мгновение.

— Глянь иди! Не твой?

Бычихи в хлеву уже не было, а баран стоял в том же углу, упершись рогами в перегородку, за которой были овцы, и подергивался, будто отрясал с себя что-то.

Марфа, как только перешагнула подворотню, так сразу и кинулась к барану.

— Мой, наш! — как-то дико и радостно закричала она. — Вот же видите — повязка на шее!.. От юбки моей старой!.. И уши вилками поразрезаны!.. Поглядите, пощупайте, если не верите!

— Бери и веди! — спокойно и доверительно сказал Богдан.

Марфа подхватила животное за большой крученый рог и стала тянуть к воротам, но баран есть баран: от переполоха или, может, просто по своему безмозглому упрямству, он уперся передними ногами в соломенную подстилку и не хотел уходить от овец. Марфа взялась за другой рог, начала тянуть обеими руками, немного стронула с места, но здоровенный рогач по-бычьи напружинивал передние ноги и больше скользил по соломе, чем ступал.

— Давай помогу! — сказал Богдан.

…По потемневшей улице они вдвоем вели барана. Марфа хромала больше, чем обычно, как-то слишком ухабисто припадала на левую ногу. Богдан шел вяло и утомленно, а рогатый дурень бороновал землю ногами.

Еще, может, и двух часов не прошло, как Хотяновский вел по той же стороне улицы своего Хрумкача. Еще и следы его, пожалуй, можно было б кое-где разглядеть, если б не стемнело…

А теперь ведет барана… Это еще хорошо, что ведет. Если б на какую-то минуту позже вышел из хаты, то, наверно, пришлось бы нести тушу. И от кого, от чьей руки перестал бы не только упираться, но и дышать этот ненормальный рогач? Сынок его зарезал бы животное. Сам же Богдан даже и курицы никогда не зарезал…

Тщедушный, но непоседливый и падкий на разные вывихи сын… Родной сын, своя родная кровинка… В школу б ему уже идти, если б по-доброму… В Голубовку. И отстает от ровесников: те уже учатся, а он… С наточенным блестящим ножом в руках…

…На прошлой неделе принес в хату петушиную голову с раскрытым, будто петух только что пел, клювом, с красными зубчиками гребня… Похвалился, что сам зарезал. Мать, конечно, научила… Может, еще и не свой был тот петух, как и сегодня баран. Тогда Богдану не пришло в голову проверить…

Чем дальше, тем все более рьяно упирался баран, начал даже бодаться и крутить рогами. Шел вдоль забора пастух, увидел такую картину, остановился.

— Подгони его, Вацик, сзади! — попросила Марфа.