Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

В Ничипоровой хате уже стоял и Хотяновский — видно, свою миссию возле мостка он кому-то передал, наверно, моему отцу. С удивлением, печально и растерянно он бросал взгляд то на стол, на котором была даже скатерть и, может быть, ломоть хлеба под ней, так как возвышался небольшой бугорок, то на икону Николая-чудотворца в красном углу, то на старого сытого кота, который спокойно лежал на печи, положив усатую морду на лапы, и дремал.

Каждое опустелое строение вызывает грусть, а жилая хата — тем более. Крикни или стукни в ней, так даже эхо отзовется в углах. А при обжитости этого не бывает. Богдан раньше вряд ли бывал в Ничипоровой хате, хотя они немного дружили, в прошлые годы частенько играли вместе. Он, наверно, заметил тут неожиданные перемены, ощутил гнетущую тоску от такой пустоты, которая бросалась ему в глаза.

Я же часто бывал у своего дяди, поэтому замечал теперь в его хате даже самую маленькую перемену. Я представил чуть ли не каждый шаг хозяев во время их тревожных сборов, наверно, очень поспешных.

Больше всего беспокоила мое воображение Лида: мне казалось, что я даже слышу ее шаги. Вон с той узкой деревянной кровати, смастеренной когда-то отцом, она поднялась, когда застучали в окно. Отдернула ширмочку, потом босая бегала по глиняному полу, собиралась сама и помогала матери. Отец, видимо, ничего не взял из хаты, только свою одежду. Вряд ли успел взять что-нибудь из амбара или с гумна.

С тоской и горечью думалось мне, что, видимо, самой спокойной и рассудительной была в те минуты Лида, единственная дочь в этой семье. Она даже застелила свою кровать, наверно надеясь скоро вернуться и ночевать дома. Так и оставила застланной цветастой постилкой. Ширмочка, наверно, качалась от ее возни возле кровати и быстрой ходьбы. Мне казалось, что еще и теперь шевелится эта ширмочка, одинокая и будто уже ненужная в пустой, безлюдной хате.

Невольно возникло сравнение: был я у Гугелей, потом у Гнедовичей, когда их выселяли из Арабиновки. Те забрали из своих хат все, что только можно было забрать. Уже перед самым выездом Ромацка забежал в сени с клещами в руках и повырывал из стен где какие были крюки. (Вчера забивал их снова — его с Вулькой вернули из Слуцка, погрузили в вагон только стариков.)

Там строения оставались — стены да стреха, которые, не к тому будь сказано, только поджечь. Ромацка, наверно, и сделал бы это, если б мы с Василем, по поручению Бегуна, не следили за ним. Ничипорова же хата выглядела пустой больше оттого, что вдруг осталась без тех людей, что в свое время построили ее, потом обжили, обставили, придали определенные, присущие только ей, лицо и душу.

Я знал, что в этой хате, одной из первых в нашей деревне, несколько лет тому назад появился большой портрет Ленина, и даже в рамке. Он висел вон там на стене, рядом с иконами, куда глядел теперь Богдан. Может, и он заметил, а мне так сразу бросилось в глаза, что портрета теперь не было. На том месте, где он висел, торчали побеленные шляпки трех гвоздиков, некогда вбитые треугольником: один сверху — для зацепки, а два снизу — под рамку. И это место на стене выглядело более светлым. Рядом в самом красном углу было свежее пятно и торчал один гвоздь, на нем висела серая паутина.

И снова всплыло перед глазами: босыми стройными ногами Лида стала на лавку, сняла портрет Ленина. Тогда мать стала рядом и сняла икону с красного угла. Вторую оставила на месте. И, наверно, поправила на ней уже немного выцветший домотканый ручник.

Забрала Лида портрет с собой или положила где-то тут, чтоб он надежнее сохранился?..

Мне вспомнились все подробности появления этого портрета.

Несколько лет назад мы с Лидой вместе ходили в Голубовскую начальную школу. Вместе и окончили эту школу, четыре класса. Семилетка была у нас только в Старобине, около десяти верст от нашей деревни. Там надо было снимать квартиру, потому мой отец не пустил меня в семилетку. А Ничипор свою дочку отпустил. Лида училась в Старобине, жила там на квартире и перед каждым выходным приходила домой. Оттуда она приносила мне книжки, иной раз те журналы, которых я не выписывал и в Голубовке достать не мог.

Однажды принесла тетрадь из желтоватой твердой бумаги, и в ней были нарисованы портреты Гоголя, Тургенева, Льва Толстого.

— Сама? — спросил я не совсем уверенно, так как портреты были очень похожи на известные мне по книжкам. Я даже ждал, что она скажет: «Нет, не сама, это наш учитель».

А она кивнула головой.

Мне хотелось ей признаться, что я тоже перерисовал Гоголя с книжки, и не под копирку, а сам, раза в три увеличив портрет. Но не решился сказать, а тем более показать, после того как поглядел ее рисунки. Тайком от нее я старался равняться с нею и по знаниям и по способностям: много читал, используя для этого каждую свободную минуту, рисовал, писал дневник и даже стихи. Трудно мне это давалось — отец заставлял помогать по хозяйству. Шел я в гумно молотить — брал с собой книжку, в поле ехал тоже с книгой.

И вот как-то Лида показала мне портрет Ленина, большой, на твердой, гладкой бумаге.