Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Но и мать же мерзнет, — еще тише промолвил Ничипор. — Да и я, отец все же… Всем нам, наверно, подходит час… А из-за кого?.. Все из-за него… Из-за Лепетуна… Взъелся на нас, опозорил везде, оболгал… Да и ты вот… Могла бы и поласковей с ним быть!..

— Что ты, батька, говоришь! — возмущенно удивилась Ничипориха. — Как у тебя язык поворачивается?

— Да он уже и не ворочается… — огрызнулся Ничипор. — Но как тут не скажешь, если беда такая?.. Надвигается вон, как та туча… Мне вас обеих жалко, а не себя!..

В ту ночь снова был дождь, с крыш текли густые струи. Одна тонкая, как игла, струйка безжалостно журчала над Ничипоровым козырьком; булькала возле ног в луже, иногда попадала на козырек и сплывала на бурку…

Лида почти всю ночь проплакала.

* * *

А дальше с Лидой случилось вот что — об этом стало известно через несколько дней, когда я получил от нее письмо, явно секретное, только для меня, и без обратного адреса. Получили короткую записку и Лидины родители.

В тот памятный осенний рассвет, когда, разобравшись во всем, Ничипора с семьей отпустили домой, Лида помогла родителям поднести вещи до места, куда должна была подойти подвода, а ждать подводу не захотела, ушла со станции пешком, ничего не сказав своим. Отца в это время возле вещей не было, он, наверно, все еще наводил какие-то справки, а мать в хлопотах и заботах, видно, и не заметила, куда отошла дочь. Тревог потом было немало…

Я понял по Лидиному письму да и своим умом дошел, что Лида в то время не могла возвратиться домой вместе с родителями: острая обида за то, что она услышала ночью от отца, боязнь и тревога, что может и дома услышать это самое, так как Лепетун не отступится от своих домогательств, не давали ей покоя и наполняли душу тоской и отчужденностью, недоверием. Мать она жалела, любила ее, пожалуй, больше, чем отца. И еще знала, замечала, что мать часто недомогает в последнее время. Недомогает и почему-то скрывает это от дочери, а может, и от всех людей, будто стыдится своих прихварываний.

Очевидно, догадывалась Лида, что это за таинственная болезнь у матери: ждет она, может, и нежеланной и неожиданной перемены в своей жизни, запоздало готовится стать матерью не только одной уже взрослой дочери. Как оставить мать в такое время?.. Но и как жить в Арабиновке при таком Лепетуне?.. Испортит, очернит этот выродок, сживет со свету. Уж и так пошли по деревне злые, оскорбительные слухи…

В таких тяжелых, противоречивых раздумьях Лида вышла на старобинскую дорогу, прошла почти половину пути, а потом увидела, что из-за поворота на Бранчицкий совхоз выехал грузовик и взял направление на Слуцк. Сама еще не зная, что делать, она механически, непроизвольно подняла руку: остановится машина или не остановится? В Слуцк едет шофер или еще куда? Возьмет он случайного пассажира или не возьмет?..

Грузовик остановился.

— Что тебе надо, девчина? — не очень доверчиво и не очень приветливо спросил шофер, высунувшись из окна кабины и сбив еще больше набекрень военную фуражку.

— А куда вы едете? — вместо ответа спросила Лида.

— Я далеко еду, в самый большой город.

— В Москву?

— Нет, в Минск.

— Мне тоже надо в Минск, — вдруг с решительной уверенностью заявила девушка.

— Так ты же в другую сторону идешь.

— Ничего. Возьмите меня! Пожалуйста!.. Очень прошу вас!..

И когда девушка села в кабину, то почувствовала, что только тут и может быть ее место, только и ехать ей теперь, ехать далеко, хоть на край света, лишь бы не возвращаться домой, не видеть этого Лепетуна и не глядеть в глаза людям, которые хотя и заочно, но уже стали называть ее Лепетунихой.

Через некоторое время машина промчалась мимо повозки, на которой везли свои пожитки старобинские середняки-возвращенцы. Лида не пряталась в кабине, даже не закрывала лица. Она надеялась, что ее заметит мать, так как усталый отец понуро и безнадежно ковылял по другую сторону воза, и его кепка-блин, еще сыроватая, едва торчала из-за поклажи. Если б мать заметила, то можно было б махнуть ей рукой или подать какой-нибудь знак. Можно было б даже сказать что-то на ходу, не останавливая машины. Только на ходу, чтоб не было причитаний, уговоров.

Но не взглянула мать на кабину: разве могла она подумать, что там едет ее дочь? На машину, правда, все посмотрели, так как в то время это было еще диво, и тот, кто мог ехать на такой диковине, представлялся каким-то необыкновенным человеком. Каждого шофера у нас тогда считали самым большим начальником, и многие юноши завидовали ему.