Трудная година

Дробыш заметил: Верины губы чуть-чуть дрогнули от улыбки. Так улыбаются, когда трудно сдержать что-то приятное и оно само собой прорывается наружу. А Крав­ченко вдруг спросил с иронией в голосе:

— Он тоже в вас влюбился?

В этом «тоже» Дробыш услыхал нечто большее, чем намек.

— Я не особенно верю в то, что гожусь на роль Жан­ны д’Арк,— спокойно сказала Вера.— Терешко не про­являет своих чувств. Этот же парень — воск, из него мож­но вылепить, что мы захотим. Я даю вам материал, а вы уже лепите...

Дробыш не сдержался:

— Приведите на нашу вечеринку всех посетителей вашего «салона». Гарантирую — через три дня нам по­весят на шею галстуки.

Вера глянула па него; глаза ее оставались прежни­ми — грустно-ласковыми, оживленно-извиняющимися.

— Я поступлю так, как вы мне прикажете, товарищ Кравченко. О «галстуках» я подумываю чаще, чем мне этого хотелось бы...

Кравченко молчал, что-то обдумывая. Дробыш опустил голову. Вера опять стала гладить пальцами пестрые кру­жочки на скатерти. Яркое весеннее солнце падало на ее модно причесанные волосы, и от этого они казались почти рыжими.

— У таких людей, как этот Перегуд, есть свои прин­ципы. У меня в батальоне был такой...— задумчиво рас­суждал Игнат.— Причем эти принципы проявляются как-то вдруг, как раз тогда, когда ты не ожидаешь. Уверены вы, что при помощи Перегуда нам удастся взять этого «батьку Рудольфа»?

— Думаю, что да.

— Хорошо. Приведите его часа за два до вечеринки. Если надо будет, вы с ним и пойдете.

На Верином лице появилось вопросительное выраже­ние. Если бы Дробыш в эту минуту глянул на нее, к нему вернулось бы хорошее и ясное настроение. Но тот упорно разглядывал свои сапоги и становился все мрачное и мрачнее.

— Отложим это... Я прошу вас...

В голосе Веры было что-то такое, что заставило Дро­быша наконец посмотреть на нее.

— После того как вы перешли сюда,— тихо заговори­ла Вера,— я не имею возможности поминутно советовать­ся с вами, а Вася Дробыш не выполняет вашего наказа и не бывает у меня, и временами мне бывает так трудно и одиноко... Я все думаю, думаю — а что, если я не так все делаю? Что, если Терешко перехитрит меня... Не лишай­те меня возможности присутствовать на вечеринке, чтобы успокоить себя, чтобы хоть несколько минут побыть тем, кто я есть...

— Вы сомневаетесь...

— Нет, нет,— она схватила своей рукой большую смуглую руку Кравченко,— не думайте, что я сомневаюсь в чем-нибудь, тем более — в правоте нашего дела. Я знаю, что делаю. Но когда вы все далеко, бывает так трудно... А Нина только твердит — хорошо, хорошо... А если не хорошо?

Дробыш смотрел на Веру, и его сердце снова полни­лось радостью. Как он понимал ее в эту минуту! Он, ком­сомолец, вынужденный носить эту форму, перевоплощаться по нескольку раз на день и часто делать то, что несовместимо с достоинством советского гражданина. Хочется кричать, броситься на этих выродков, которые отняли у него радость жизни, и бить, бить... Надо сдерживаться, потому что этого требуют дело, товарищ Игнат, партия, Родина...

...Дробыш встал вместе с Верой. И потому, что Вера не ответила на свой вопрос, а больше для самого себя, ска­зал:

— Вера Васильевна, вам — верю. А этим оборотням — нет. И откровенно скажу — боюсь я этих ваших экспери­ментов. Жулик остается жуликом.

Кравченко закурил.

— Нет,— сказал он, отгоняя рукой дым,— это не со­всем так. Давайте все-таки поглядим, что он за гусь.

— Они не гуси, а хамелеоны.

Вера вышла первой.

Дробыш тоже вышел, однако возле калитки задержал­ся — идти вместе средь бела дня было бы просто не­разумно.

И он увидел: залитая солнцем широкая улица, а по черной тропке, протоптанной в снегу, идет женщина, спокойная, уверенная, гордо несущая свою красивую го­лову. На углу она остановилась, сделала два шага влево, потом сошла с тропинки на середину улицы.

Теперь пошел и Дробыш. На углу ему тоже пришлось остановиться — перерезая дорогу, мчался, своевольничал ручей, из-под снега к нему стекались струйки воды, и снег был мокрый и пепельно-синий. Ручей бежал с этой улицы на соседнюю, более низкую, и та улица уже почти вся бы­ло залита водой. Ощущая в душе неясную радость, Дробыш, смеясь, перескочил через мутный поток.

«Весна? Для меня она придет тогда, когда можно будет сбросить эту черную шкуру, не раньше. Как сделать, что­бы это время пришло поскорее?»

II