Трудная година

И все услыхали далекую музыку — она лилась и ли­лась, как весенний ручей, стремительная, бурная, и все ширилась, становясь полноводной Волгой, музыка из Моск­вы... И каждый из присутствующих почувствовал уверен­ность в том, что в мире есть еще красота, что жизнь не останавливается, что бурлит она, как весенний ручей, стремительно, как полноводная Волга... Единое для всех этих людей чувство подняло их с мест, и так они стояли несколько минут, зачарованные родным голосом Отчизны, которая не покорилась и которой стоять в веках — гордой и непобедимой.

ІІІ

В корреспонденциях из Крушинска, помещенных в «Беларускай газеце», писалось о том, что новая власть несмотря на то, что война затягивается, много внимания уделяет культурному строительству. Большевики, писа­лось в газете, уничтожили многие здания, которые была украшением города, а немцы их восстановили. Хозяева, а не завоеватели,— утверждала газета. И действительно, разрушенное бомбой здание банка немцы отстроили и разместили в нем гестапо. Жизнь почти каждого крушинца контролировалась людьми, которые здесь осели, а жизнь этих церберов нового порядка тоже подлежала кон­тролю. Одно это название — «гестапо» — вызывало смер­тельный страх у среднего человека, оно и у подданных Третьей империи рождало мрачные мысли о превратно­сти людских судеб...

Вот именно в эту «святая святых» и был приглашен Рыгор Пилицович Терешко, прибывший утром в свое учреждение. Его предупредили, что «высокая особа», лич­ный представитель Розенберга, выразила желание встре­титься с ним. Со смешанным чувством тревоги и гордости поднимался Терешко по широкой лестнице этого наводив­шего страх здания, стараясь ступать как можно более спо­койно, с должной выдержкой. Но маленькая худощавая его фигура выглядела на этих широких лестницах, среди этих огромных толстомясых часовых как бы еще меньше.

С Терешко творилось нечто прелюбопытное: в душе он стремился сохранить хоть внешнюю независимость, голо­ва же, вопреки этому стремлению, вбиралась в плечи, а плечи имели тенденцию сокращать свой размах, будто крылья у мотылька, когда тот замирает, присев отдохнуть. Терешко как раз и силился выровнять линию плеч, но они упорно свертывались, как мотыльковы крылья, и от этого по пиджаку, черному, немного великоватому, все время как бы пробегала конвульсия.

В приемной его встретил «князь» (теперь можно на­звать его имя — «князь» Милкин), одетый в некое подобие фрака.

— От нас будут требовать чрезвычайных усилий,— прошептал в Терешково ухо «князь», обдавая его слю­ной.— Вы, коллега, не возражайте. Я хозяев знаю, служу давно. Одно дело — требовать, другое — выполнять. Еще день, еще месяц, еще год, нам лишь бы прожить, а там они обойдутся и без нас.

— За мной стоит мой народ,— с подчеркнутым пафо­сом произнес Терешко, чтобы сбить фамильярный тон «князя».— Я должен позаботиться о нем, о его культу­ре... о его величии...

— Народ? — у Милкина от удивления совсем отвисла толстая нижняя губа, мокрая, жадная на лакомства.— Народ — это я и мои мальчики, о которых я должен за­ботиться, пока есть силы. Народ! — Он, наверное, зашел­ся бы от смеха, если бы был в другом месте.— Вы ему нужны, как мертвому припарки.

Перед ними вырос чисто выбритый, надушенный, весь подтянутый Рихтер, блистающий шикарными сапогами и довольным, каким-то глянцевым лицом.

— Прошу...

Они вошли в кабинет «высокой особы». Оберст фон Гельмут, начальник гестапо Фихтенбауер — наиболее влиятельные в городе люди — стояли так, как стоят сол­даты по команде «смирно», оба высокие, длинноногие. Их фигуры чем-то походили на сигары. За большим столом (именно он сначала бросался в глаза) на стуле с прямой спинкой сидело что-то до того миниатюрное и с виду сим­патичное, что у Терешко даже шевельнулась смешная мысль — «маскарад»! Личный представитель Розенберга, в костюме, который нельзя было назвать ни военным, ни гражданским, без всяких регалий и других явных отличий его воинской принадлежности, был и вправду очень не­высок ростом, лицо у него было розовое, с бледно-голубы­ми глазами, которые, казалось, изливали на того, к кому был обращен взгляд, не меньше, как благоволение. Свет­ловолосый, розовощекий, голубоглазый, он был идеаль­ным образом Валентина, если бы вышел немного ростом.

— Приятно познакомиться,— голосом Валентина встретил он Терешко и Милкина, однако сесть не предло­жил.— Пригласите и господина Рудольфа.