Трудная година

— Культура культурой, а сейчас — война. И что такое ваша культура? Букашка. Воробей чирикнет, и букашки нет. Два года мы следили за вашими экспериментами. И что же? Предприятия не работают, на транспорте — аварии, которые стоят нашей армии очень и очень дорого, интеллигенция... Э-э... где ваша интеллигенция? Мы вам оставляем все, что есть, и газеты, и кино, и библиотеки... Но мы хотим, чтобы вы помогали нам заставить город и село служить нам. Вы хотите что-то сказать?

— Я литератор,— хрипло сказал Терешко.

— Тем легче мне с вами разговаривать...— На лице опять появилась ласковая улыбка.— Мы поручаем вам организовать массовый союз... чтобы в него вошла вся мо­лодежь... Мы имеем такую практику. Гестапо — это геста­по, но не всюду гестапо может проникнуть. Я, видите, разговариваю с вами, как немец с немцем. Мы, понятно, можем обойтись и без вас. Но — позже. Теперь же нам нужны силы, чтобы осуществить новое наступление и за­ставить советские войска капитулировать... В последний раз! Нам надоело чувствовать себя, как в крепости.

Он взял карандаш и нарисовал на бумаге квадрат. После паузы добавил:

— Идею сепаратизма... э-э... оставим для баранов... А меж собой будем одной душой...— В этом месте голос его зазвенел.— Всю молодежь города — в Союз! Союз помощи, Союз дружбы. Тогда никто не вывесит флаг, никто не снимет охрану возле цейхгауза... — Лицо его вдруг начало бледнеть, губы дрогнули, будто воротник сдавил ему горло и стало не хватать воздуха.— Преступники найдены? — Он обращался к полковникам, а те молчали.— Найти. Найти! И колючей проволокой... Все обнести колючей проволокой! Каждое наше учреждение, казарму, дом, склад... все обнести колючей проволокой! — Голос его уже не звенел, а срывался, на фальцет.— Под носом у нас снимают охрану, заходят в цейхгауз и берут все, что им нужно! Взрывчатые материалы, оружие! Как вы на это емотрите? — Теперь он смотрел на Терешко, будто это он был тем неизвестным преступником, который организо­вал смелую ночную операцию, неопределенные слухи о которой вот уже три дня ходили по городу. Теперь он походил на питона, который нацелился на свою жертву и вот-вот проглотит ее. Страх еще долго не покидал Те­решко.

И полчаса спустя, выходя из кабинета, Терешко думал о том, что крепость уже не крепость, если вслед за листовками, флагом на колокольне, взрывом на электростинции, уничтожением состава с комбинатовским оборудованием чья-то смелая рука взяла оружие с немецкого склада. На кого направляется это оружие? Только ли на немцев? А может быть, и на него, Терешко? Он слишком заметная личность...

— Мы им нужны, Рыгор Пилипович,— шептал «князь», брызжа слюной. — Надо делать то, что они требуют.

— Я не могу открыто служить немцам! Я терплю их, потому что люблю батьковщину.

— О-о!.. Ваше высокородие!.. Чугун блестит, пока он новый... Когда же его ставят в печь, он становится чер­ным, черным... Так и с нами. Один раз поставили в печь или двадцать раз — все равно блеску не бывать.

— Мои убеждения...

Он ужо не верил в собственные убеждения, но перед этим эмигрантом-циником хотел держаться с достоинст­вом.

— Этот собачий лай,— сказал «князь» Милкин, насе­дая на Терешко своей узкой накрахмаленной грудью,— тянется уже десять лет... И протянется еще немного. Зна­чит, надо служить, я хочу вкусно есть. На мой век хватит.

Терешко, которому любые разговоры о смерти были всегда неприятны, резко ответил:

— А на мой век не хватит!

В этот самый момент к ним подошел Рудольф, задер­жавшийся в кабинете. Весь он дышал здоровьем, уверен­ностью, лицо его выражало довольство и могло бы пока­заться даже молодым, если бы не клин поседелой бородки.

— Нам дадут машину, и я поеду с вами, уважаемый Терешко. Сидеть здесь до вечера я не могу... Я же не ла­кей... а только ночью я выберусь из города. Днем мне не разрешают. Не помешаю?

— Поедем.

Сымона Перегуда, как часто бывало в последнее вре­мя, дома не оказалось. Терешко самому пришлось гото­вить обед. И вот он сидит напротив «батьки Рудольфа», смотрит, как тот со смаком пьет и закусывает, завидует его спокойствию и уверенности.

— Где же ваш «сосунок»? — спрашивает Рудольф, имея в виду Сымопа.— Весна гонит из дома?

— Возможно. Скажите, вы совершенно, совершенно спокойны?

Тень удивления пробегает по лицу бандита.

— В каком смысле? Видите... у меня вся жизнь такая. Не немцы убьют, так партизаны. Хоть я и прожил на свете почти что пять десятков, однако же хочу пожить еще. Я придерживаюсь наиболее выгодного. Тех, кто сегодня сильнее. Я же, дорогой Терешко, профессиональный преступник, как говорят пристойные люди, и вся моя жизнь — сплошной риск. Политика, история — это для меня китайщина. Политика политикой, а я живу и буду жить, потому что благословляю и этот вот стакан, и эти шпроты, и красивую бабу, когда она хоть на час да моя. Я когда-то учился в институте... Я знаю, с чем едят чест­ную жизнь. Мой день, и я справляю праздник.

IV