Трудная книга

Это все слишком явные, грубые, бьющие в нос формы нравственной фальши, и борьба против них, как, например, против торговли индульгенциями, служила иной раз знаменем для больших общественных движений. Но отсюда же шло и еще более тонкое и потому более опасное зло — ханжество и лицемерие, которое, как мельчайшая пыль в кожу шахтера, въелось в человеческую душу, перейдя из области чисто религиозной в область широко общественную и нравственную. Показать видимость! Спрятать поглубже, спрятать подальше подлинные свои мысли, намерения и побуждения и выставить напоказ всем внешнее выражение того, что требуется: широкий крест, земной поклон, благообразность речи — видимость, видимость, видимость! Все это от дуализма, от двойственности, лежавшей в основе старой морали: мне предписан закон — смотрите, как я его ретиво исполняю, а что я думаю, это дело мое, это никого не касается!

Материалистическая, единая в своей основе этика, в разработку которой неоценимый вклад внес, например, Чернышевский, уничтожает эту двойственность признанием естественности человеческого эгоизма и стремления всех людей к счастью и к наслаждению всеми благами жизни. «В побуждениях человека нет двух различных натур». «Эгоизм — единственное побуждение, управляющее действиями каждого»[32]. (Это, кстати сказать, почти полностью совпадает с приведенными выше словами Энгельса, что в ходе истории каждый преследует свои собственные цели.) Все дело в том, как понимать наслаждение и в чем видеть счастье.

С таким вопросом, кстати сказать, обратились ко мне ученики одной школы, готовясь к какому-то своему диспуту. Вопрос необычайной сложности и необычайной емкости, но, мне кажется, все это можно вложить в одну формулу: «Счастье — это наслаждение человека тем, что достигнуты его самые высшие цели и устремления, и высота этих целей и устремлений определяет высоту и характер его счастья».

Могут быть цели и устремления, как говорится, ниже табуретки: Петр Петрович Петух, например, у Гоголя ограничивал их искусством сладко поесть, а Плюшкин — старой подковой, найденной на дороге. Об этой стороне эгоизма мы и говорили выше. Но устремления могут быть и другие — высокие, богатые, интеллектуальные и определяться не рюмкой водки и не украденным поцелуем чужой жены, а интересами большого дела, коллектива, общества, народа.

Вот в этом смысле Чернышевский определяет альтруизм как высшую форму эгоизма. Ведь эгоизм тоже не порождение дьявола. Это естественный и в свое время необходимый инстинкт первобытного человека, выработанный им и помогавший, несомненно, ему в борьбе за существование. В ходе истории жизнь человека все больше и больше стала определяться общественными связями и отношениями, а соответственно этому у него стали развиваться и общественные чувства. И тогда этот примитивный, животный и когда-то спасительный эгоизм стал менять свой знак, из плюса превратился в минус, в порок, присущий людям недостаточного нравственного развития, с низкими, вульгарными мотивами и побуждениями. А с нравственным ростом человека меняются эти мотивы и побуждения и его естественный, природный эгоизм принимает другую форму удовлетворения своих, личных и в этом смысле эгоистических, но высших устремлений и целей. Это — то, что Чернышевский назвал разумным эгоизмом. «Добрым человек бывает тогда, когда для получения приятного себе он должен делать приятное другим»[33], — говорит Чернышевский. Это не отказ, не отречение от самого себя во имя кого-то и чего-то постороннего, хотя и высшего, а развитие себя, преодоление себя в себе: «я» маленькое вырастает до «Я» большого и поднимается на новую нравственную высоту.

Таким образом, нравственный рост человека опять-таки становится его собственным делом, делом его личности, его умственного развития, внутреннего, эмоционального обогащения и волевой закалки, то есть он становится достижимым, а главное — человеческим делом. Это не стремление к дарованным свыше божественным идеалам, а борьба за собственные, человеческие идеалы и цели. Человек становится хозяином самого себя. И такой человек именно в этом видит личное свое наслаждение и свое счастье, и высота этого счастья определяется высотою его идеала. И долг для такого человека теряет значение долга как обязанности, предписанной извне, это становится его собственным, внутренним, его нравственным делом. Никто не посылал Ивана Сусанина на смерть, никто не приказывал Александру Матросову закрыть своим телом фашистский пулемет, никто не заставлял Гусева (воспользуемся этим образом из кинокартины «Девять дней одного года») продолжать смертельные для него опыты; нет, они сами выполняли свое дело, это было их собственным делом и собственным наслаждением в высоком, духовном значении этого слова.

Так нравственность, порожденная самим человеком, служит ему и этим создает его величие.