Трудная книга

А Ленин?.. В одной дискуссии, например, завязался совершенно удивительный спор: был ли Ленин добрым? Люди слышали и люди читали, что Ленин был против добреньких, бесхребетных либералов, против слащавого сюсюканья и всепрощения — и вот догматизм и начетничество привели их к этому странному спору. Но разве «добренький» и «добрый» одно и то же? «Добренький» предполагает мелкость души и отсутствие высоких нравственных критериев в оценке людей и, в конце концов, утонченную эгоистичность; «добренькому» не хочется тревожить, утруждать себя исследованием и оценкой людей и обстоятельств, решением трудных вопросов, и потому он старается угодить и тем и этим. А «добрый» — это человек широкой и большой души, человек, отзывчивый на горести и нужды людские, готовый разобраться и вмешаться в эти нужды и помочь людям. «Добренький» не может ненавидеть, потому что ему все равно. У «доброго» ненависть — оборотная сторона его добра, он принципиален и активен, он не может терпеть то, что мешает добру. Поэтому он способен на действия, усилия, даже на жертвы, на которые «добренький» никогда не пойдет. Истинная любовь деятельна.

Великолепным примером этого и является деятельность В. И. Ленина. Нет, его доброта не сентиментальность, не простое, пассивное сочувствие к страданиям трудящихся людей, это — активное стремление к преодолению таких страданий, это — воля, непримиримость, твердость и непреклонность, это — решимость идти на действия, даже на революционное насилие во имя уничтожения гнета эксплуататоров и осуществления высоких целей коммунизма.

Вот в этом-то, в действенности, и заключается сущность подлинного гуманизма. Абстрактный гуманизм умозрителен и сентиментален, это гуманизм на словах, без борьбы за человека, без ненависти к его врагам и ко всему, что мешает ему быть человеком. Подлинный гуманизм активен, действен и потому по-настоящему добр. Ленин потому и не любил добреньких, что сам был добрым в большом и благородном смысле слова. Все мы знаем о его отзывчивости, чуткости к людям в самые тяжелые времена для страны.

В своей записке секретарю он, сторонник самого непримиримого, самого безжалостного насилия над эксплуататорами, пишет об одной сотруднице, что если она «далеко живет и пешком ходит, то ее жалко» и ей в какие-то дни, когда нет вопросов, над которыми она работает, «можно раньше уходить и даже не ходить».

О «сокровенном понимании душевных страданий подневольного человечества», о «сострадании к тяжелой участи масс», как исходном чувстве, из которого вырастала вся революционная концепция Ленина, говорит в своих воспоминаниях Клара Цеткин. Да и как могло быть иначе? Как без самой простой, но сильной, настоящей любви к людям возможна революционная деятельность, требующая от человека полнейшей самоотверженности, отдачи самого себя? Да и что же тогда революция, как не воплощенная в действие любовь к обездоленным, страдающим от угнетения людям?

«Я возненавидел богатство, так как полюбил людей», — пишет пламенный Дзержинский в одном из своих писем. И богатство он возненавидел потому, что золотой телец «превратил человеческие души в скотские и изгнал из сердец людей любовь», а мы, говорит он о людях революции, «научились любить людей, как любим цветы». В другом месте он уточняет, о какой именно любви идет речь:

«…Ты говоришь, будто наши чувства относятся в большей мере ко всему человечеству, чем к каждому человеку в отдельности. Не верь никогда тому, будто это возможно. Говорящие так — лицемеры: они лишь обманывают себя и других. Нельзя питать чувства только ко всем вообще: все вообще — это абстракция, конкретной же является сумма отдельных людей… Человек только тогда может сочувствовать общественному несчастью, если он сочувствует какому-либо конкретному несчастью каждого отдельного человека…».

А разве не то же самое, не «конкретное несчастье», не вид порки и крепостного угнетения, не песни волжских бурлаков породили Герцена, Некрасова, Репина?

«У одного разорванная штанина по земле волочится… у других локти повылезли, некоторые без шапок; рубахи-то, рубахи! Истлевшие — не узнать розового ситца, висящего на них полосами, и не разобрать даже ни цвета, ни материи, из которой они сделаны… Лица угрюмые, иногда только сверкнет тяжелый взгляд из-под пряди сбившихся висячих волос, лица потные блестят… Вот контраст с этим чистым ароматным цветником господ!».

Так Репин описывает свою встречу с бурлаками, послужившую толчком к созданию его знаменитой картины.

А разве не то же самое, не сочувствие к истязаемой женщине в сцене «Вывода» вызвало у Горького тот энергичный, но самый человеческий протест, из которого, может быть, выросла потом вся концепция активного, боевого горьковского гуманизма.

А вспомним М. И. Калинина:

«Человек должен любить людей… ибо никто не живет так худо, как мизантроп — человеконенавистник».

А перекинемся к нашим дням, прочитаем напечатанную в «Комсомольской правде» характеристику Валентины Терешковой, данную ей при вступлении в партию: