Трудная книга

Припомним кристальной чистоты повесть Веры Пановой «Сережа». Жизнь могла нанести мальчику, лишившемуся в годы войны отца, тяжелейшую душевную травму, как это сплошь и рядом в таких случаях бывает. И сплошь и рядом появление нового отца не смягчает, а лишь усиливает эту травму. Но душевность, активное и деятельное участие и умное руководство мальчиком со стороны Коростелева, вошедшего в семью в качестве второго отца, обеспечили ему здоровое развитие и этим спасли его для нормальной, хорошей жизни. А это и есть одна из главнейших задач гуманизма — борьба за человека, за таящиеся в нем нераскрытые силы. За сохранение его для жизни, для общества, наконец, за возвращение его обществу. Что может быть выше и благороднее такой задачи?

Гуманизм должен быть человечен и в своем стремлении к самому высокому идеалу, к благу и счастью общества, он никак не может забывать о рядовом, простом, индивидуальном человеке, с его бедами и слабостями, иначе он перестанет быть гуманизмом. И он не имеет права пренебрегать ничем, что поможет этому человеку преодолеть свои беды и слабости: и доброе слово, и доброе дело, и простое сочувствие, и участие, и совет, и укор, и обличение, и наказание, и призыв, и хороший пример — все, что откроет нам дорогу к человеческому сердцу, и поднимет его, и наполнит силой, и верой в себя, и верой в жизнь, и в неизбежную победу правды и справедливости, все, что поможет ему поднять голову и повеселеть, — все это будет гуманизмом, но при одном условии: если за всем этим, пусть за самым горьким упреком, будет стоять человеческое отношение к человеку, если это будет способствовать росту самого человека.

Да, если это будет способствовать росту человека, а рост человека, внутреннего, духовного человека, — процесс до крайности сложный и противоречивый. Плюс здесь очень легко может перейти в минус, и обратно.

Приведу два примера.

Мальчик родился во время войны, родился почти мертвым, и только героические усилия врача пробудили в нем жизнь. Но эта жизнь началась под непрерывными бомбежками, под артиллерийским обстрелом, в жесточайших условиях немецкой оккупации, и матери еще много раз приходилось защищать эту жизнь. Непрерывная угроза потерять единственного ребенка сделала свое дело: мать буквально дышала на него и дышала им. А после войны к матери присоединились такие же любвеобильные тетушки, мальчик рос в атмосфере бесконечной любви и нежности, и это развило в нем такой же бесконечный эгоизм. Воскресший из мертвых, он принял на себя слишком большую дозу любви. А это облучение не менее опасно, чем некоторое иное. Он стал для себя центром мира, и, когда в семье родилась сестренка, он принял это как враждебный для себя акт, как крушение того призрачного мира любви, который был создан вокруг него. Он стал жестоко ревновать к сестренке мать, он не мог допустить, чтобы она любила еще кого-то: «Мамочка, да люби же ты меня еще хоть немножечко».

В результате его прежняя, безграничная и, видимо, глубоко эгоистическая нежность к матери начала таять, он стал все больше и больше отходить от нее, от семьи и примкнул к подвернувшимся, как обычно, «дружкам» и вместе с ними пошел на преступление. Атмосфера безрассудной любви, всеобщего обожания, преклонения и угождения, в которой он вырос, подточили его, видимо, и без того слабую, податливую волю, обезоружили его перед лицом зла, и он сдался почти без всякой борьбы. Больше того, добро, которое, в лице матери, пыталось противопоставить себя этому злу, он принял за своего врага, и это ускорило и усугубило его падение. Так любовь погубила человека.

А вот пример другой, обратный.

Ко мне обратился с письмом один паренек, осужденный за насилие. Он утверждал, что никакого насилия не было, что все происходило «по согласию» и девушка оклеветала его, когда он отказался на ней жениться. Надо сказать, что фактов подобного рода бывает немало, но так как вся история эта настолько грязная, поганая, то я, не дочитав даже письма, ответил на него официально-сухо, хотя, по существу, и правильно: «Я, как писатель, не обладаю никакими особыми правами и полномочиями в делах судебного характера и потому ничего обещать вам не могу».

Вскоре я получил от него письмо, полное упреков, жалоб на несправедливость суда и жестокость закона, письмо, исполненное отчаяния и безнадежности, с угрозой самоубийства и т. п. Но все это меня не смутило, а, наоборот, подзадорило.