Трудная любовь

— Мы ведь с Христинькой бок о бок росли, — начал старик. — Кажется, знали друг друга, как свои пять пальцев. Исполнилось нам по девятнадцать годков, и свадьбу сыграли. Сошлись мы по любви, и родня у нас была в равном достатке: у меня мать — старуха, у нее отец — вдовец. Он хворый был, вскорости после нашей свадьбы и помер.

Христина была высокая, стройная, как сосенка в бору, и с лица ничего — приятная, а главное — характером спокойная да уживчивая.

Мать моя души в ней не чаяла. Где весело, где горько — все у нас было вместе. В бедняцком хозяйстве забот много: и лен выпрясть, и холсты соткать, и скотину обиходить, там, глядишь, страда придет. Я в поле — и жена со мной, я по дрова — и она тут же. Всегда довольная, веселая. Бывало, ляжем спать и проговорим до третьих петухов. Всю свою нуждишку обсудим…

— Землицы бы нам, Тиша, побольше. Вот тогда бы и избу новую поставили. — Это самая главная ее мечта была.

Правда, малоземелье нас заедало, да изба вся развалилась. Решил я счастье попытать: пошел в город на заработки. Поработал с полгода, тут и революция грянула, за ней гражданская. Ушел я в Красную Армию, там меня в партию приняли и ликбез прошел. В двадцать втором году послали меня на курсы политпросвета, и их закончил. Понаторел я немного среди хороших-то людей и возомнил о себе черт-те что. Был никто, а тут сразу культпропом в свой район послали, на комсомольскую работу. Опьянел я от свободы власти. Заявился домой во френче, в крагах и кобуру на самое видное место прицепил. Я тогда революцию-то только телом принял, а не разумом: все думал, как лучше себя показать, а не работу на селе наладить. Первым делом выхлопотал себе дом в Багаряке и совсем с ума спятил. Стало мне все казаться не таким, как было: и не так-то Христина ходит, и неграмотная она, и красоты в ней настоящей нет. Доброму человеку наука впрок, а дураку вышла в бок.

Как на грех, в наше село библиотекаршу прислали — Зинаиду Чугункову. Девчонка красивая, бойкая, за словом в карман не полезет, на собраниях так и жарит учеными словечками, так и жарит. Сама все на меня поглядывает. Ну, совсем я разомлел.

«Вот, — думаю, — мне пара: и красивая и грамотная».

Заблажил — и все. А Христина целый день по хозяйству хлопочет, грубости моей будто не замечает. Встанет чуть свет, варит, парит, чтоб мне к завтраку все свеженькое, горяченькое было. Она все от чистого сердца делала, а мне казалось, что с издевкой, напоказ, вот, мол, какая у тебя жена — цени. Мать моя когда, бывало, и скажет что, а она заступается:

— Устает он, мамаша. Сама управлюсь, чай, не семеро по лавкам.

А меня будто черт подзуживает: «Сама, поди, мамашу на разговор подбила, а теперь заступается».

Начала она к учительнице на занятия по вечерам бегать, я и это по-своему растолковал: «Нет, не выйдет. Не привяжешь ты меня к своей юбке, теперь другой закон».

В то время ко мне в дружки подсыпался один подкулачник Сашка Пыхтин, село-то наше с кулацким душком было. Парень молодой, хитрый. Я ему нужен был, чтоб в комсомол пролезть. Заметил, бестия, мою слабинку и давай подделываться под нее.

— Чего ты с Христькой валандаешься? В лесу леса не нашел? Зинаида вон как по тебе сохнет.

От его слов я совсем ошалел. Хожу сам не свой, целые дни под видом работы около Зинки отираюсь. Однажды пришел я вечером в клуб, а Сашка мне и шепчет:

— Вчера вечером, когда из клуба шел, видел, как Федька Бобыль твою Христьку провожал. Ты за ней посматривай, не зря она к учительнице бегает.

Чувствую, врет варнак, а уцепился за его слова, потому они мне на руку были. Только порог своей избы переступил — и начал:

— Я работаю день и ночь, а ты ходишь к учительнице амуры разводить, монашка проклятая. Уж людям глаза стыдно показать.

Поставила Христина тарелку со щами на стол и смотрит на меня с такой жалостью, будто я несмышленыш какой. Глаза большие, печальные.

— Зачем ссоры, Тихон, ищешь? Я давно все вижу, да молчу. Ждала — одумаешься. Разлюбил — честно скажи, а зря себя винить не позволю. Если что, и по-хорошему разойтись можно.

— Ах так! — кинулся я на нее, точно с цепи сорвался. — Ну и катись к черту из моего дома!

— Смотри, тебе виднее. — Стоит она бледная, гордая, одни губы чуть дрожат. — А домом не попрекай, не за него замуж шла, за тебя. — И стала собирать свои вещи.

Мать моя, покойница, как закричит на меня:

— Одумайся! Видать, ослеп ты от учености. На кого кого меняешь? Ведь у Зинаиды одна вывеска, а под ней пусто. Неужто не видишь, что она за каждые штаны цепляется.

А я и слушать не желаю.

— Вы, мамаша, меж нас не встревайте. Знаю, что делаю.

— Спасибо, сынок, на добром слове, но в таком разе и я уйду.

— Ваше дело, — говорю, — а мне жить не мешайте.

Ушли они, даже утра не дождались. А на улице вьюга, мороз. Стало мне не по себе, но тут же оправдываться поспешил.

Через несколько дней Зинаида переехала ко мне. О Христине да матери я даже и не поинтересовался — как они будут, куда пойдут.

Неделя, поди, прошла. Прихожу после работы домой — Зинаиды нет, печь не топлена, в хлеву корова голодная мычит.