Трудная любовь

Казак усмехнулся в рыжие обвислые усы, ловко поддел узелок, что показала ему Галимэ, нагайкой и перемигнулся с остальными.

— Какого-то мадьяра спрашивает. Черт ее знает. Всех их на штыки подняли. Так и не сдались. Объяснить ей, что ли?

— Сначала пусть спляшет! Они горазды, — крикнул кто-то из казаков. Есаул ощерился и кивнул.

Галимэ, прикрывшись чапаном, сквозь узкую щель смотрела на стражников, стараясь понять, о чем они переговариваются и чего от нее хотят.

— Пляши, пляши! — объяснил знаками чубастый и, клинком сдернув с нее чапан, разорвал Галимэ до пояса платье. Обнажилось смуглое, крепкое тело еще не старой женщины.

— Ничего бабенка!

— А косы-то, косы! — оглядывали ее со всех сторон казаки. Никогда в жизни никто не оскорблял Галимэ так жестоко. Ни один мужчина, кроме мужа и сына, не видел ее лица открытым.

«О всемогущий алла, что я им сделала? Зачем ты позволяешь так надругаться над слабой женщиной?» — мысленно взмолилась она, прикрывая дыру на платье руками.

Есаул ткнул ей клинком в руку:

— Еще закрывается, ведьма! А ну пляши, швидче!

Галимэ вся подобралась, напружинилась и вцепилась в повод коня есаула.

— Что я тебе сделала, собака?! — поднявшись на носки, она хотела плюнуть в желтое одутловатое лицо чубатого, но тот резко толкнул ее ногой в грудь.

— Но-но! Не балуй!

Галимэ упала. Два верховых подняли ее ударами нагаек.

— Иди, иди, покудова не пристрелили…

Галимэ не слышала, как ругались женщины, не видела, как они закидывали казаков вареной картошкой, солеными огурцами и другой снедью. Она даже не чувствовала физической боли: неужели бог не принял ее молитвы, чем она провинилась перед ним?

Обессиленная, она рухнула на колени в дорожную пыль.

— О великий! Тебе одному молилась я всю жизнь. Я выполняла все законы шариата, так покарай же неверных!

Простерев руки к небу, Галимэ ждала минуту, другую. Она слепо верила, что сейчас бог накажет ее врагов. Но ничего не изменилось. У тюрьмы по-прежнему кричали казаки, разгоняя нагайками взбунтовавшуюся толпу.

Руки Галимэ упали на колени.

— Я знаю, алла, ты сердишься на меня за Ахмета. Ты не любишь его бога. Поэтому не хочешь карать моих врагов. — Она раскачивалась из сторону в сторону, и ветер трепал ее роскошные черные волосы.

— Совсем рехнулась баба, — казаки переглянулись и, засунув за голенища свои нагайки, повернули обратно.

Женщина медленно поднялась с земли, ее бледное лицо светилось решимостью.

— Тогда, алла, это сделаю я сама. — В жилах Галимэ текла горячая кровь ее предков.

…Впервые за сорок лет своей жизни Галимэ брела по городу с открытым лицом. Она еще ничего не придумала, но точно знала, что отомстит. Когда мимо проходили казаки или проезжали конные, она по привычке отворачивала лицо и закрывала его рукавом, но в глазах ее вспыхивал недобрый огонь.

Время давно перевалило за полдень, солнце накалило непокрытую голову женщины, в горле пересохло, а Галимэ все ходила из улицы в улицу в смутной надежде встретить Молчанова. «Почему он не пришел? Ведь он мог бы дать мне нужный сосет. Может быть, он уже и был, пока я тут ходила?» — подумала Галимэ и внезапно остановилась. Навстречу два казака вели арестованного. На его усах и разорванной рубахе запеклась кровь. Человек шел медленно, с трудом переставляя босые ноги. Иногда он поднимал голову и оглядывался по сторонам, словно хотел кого-то увидеть.

— Двигай ногами, сволочь! — поминутно подталкивал арестанта плотный чернявый конвойный. Другой, белобрысый и щуплый, семенил сбоку, поднимая сапогами рыжую пыль.

Но человек по-прежнему не спешил. А когда поднимал голову, хорошо было видно его лицо в огромных кровоподтеках.

Галимэ прижалась к забору и схватилась руками за горло.

Степан!..

— Не тревожьтесь, ханум. Сокол улетел в степь, — сказал он по-татарски, когда с ней поравнялся.

— Молчать! — заорал конвойный и так толкнул Молчанова в спину, что тот упал лицом в песок и застонал.

Ахмет жив… Степан не будет обманывать ее… Может быть, из-за нее его арестовали… — глаза Галимэ растерянно перебегали с места на место и остановились на большом камне с острыми краями, валявшемся у ее ног.

— Вставай, разлегся! — конвойные пинками и ударами прикладов старались поднять Степана.

А Галимэ уж ничего не видела, кроме черного затылка и жирной красной шеи стражника. Она схватила камень обеими руками и изо всей силы ударила им по голове нагнувшегося казака. Конвойный как-то странно крякнул и повалился на бок. Белобрысый прицелился в Степана, когда тот стал подниматься, но Галимэ с проворством кошки повисла на стволе винтовки. Пуля взвихрила песок у ног Молчанова.

— Беги, эфенди, беги! Ты должен жить, беги, — задыхаясь, хрипела Галимэ. Казак выворачивал женщине руки, но недаром они когда-то свободно поднимали целый мешок муки.

Степан какой-то миг колебался. Если бы жизнь его принадлежала только ему… Но выбирать было некогда: на выстрел конвойного спешили казаки. Степан в бессильной ярости заскрипел зубами.

— Спасибо, мать. Мы не забудем тебя…

Стражник кинулся следом за ним в калитку соседнего двора, но женщина из последних сил уцепилась за гимнастерку казака…