Трудная любовь

Приехал в райком и рассказал все по чистой совести. Они и сами хотели меня вызвать, дошел до них слух о моем распрекрасном поведении. Ну, поругали крепко, а согласились, что лучше мне пока уехать, и послали на нею зиму лес заготовлять. Валю сосны, каждая в три обхвата, а Христина с Алешкой из головы не выходят. Один раз так задумался, что чуть не придавило, да хорошо дружки вовремя заметили, оттолкнули меня от беды. Пуще прежнего затосковал я после этого, не стало мне жизни без Христины с Алешкой. Написал я тогда своей матери письмо и все заработанные деньги выслал.

Она сразу мне ответила да теплые носки с рукавицами отправила. Все простила старуха — мать ведь. Вот, бывало, дождусь, когда все в бараке заснут, достану носки с рукавицами и любуюсь ими: по работе видел, что Христя их вязала, а сам все сочиняю, что ей при встрече скажу. К весне решил домой вернуться. Вдруг в феврале приходит от матери телеграмма: «Приезжай быстрее. Христя при смерти».

Я и утра не стал ждать. Едем с одним парнем, тайга глухая кругом, темень, лошадиного хвоста не видно. Парень все по сторонам глядит, волков боится, а у меня одна мысль в голове. «Только бы не умерла без меня, хоть бы еще один раз голос ее услышать, прощенья вымолить».

Не помню, как до Огневского добрались. Вошел в избу, смотрю, мать у печи возится, Алешка около нее, а Христины нет. У меня в голове зашумело и ноги подкосились.

— Христя где?!

Старуха слезы вытирает, а глаза у самой счастливые, так и светятся.

— В больнице, полегчало ей. Не велела она тебе писать, да больно уж плоха была, — говорит, а сама подталкивает ко мне Алешку, который за ее юбку спрятался: — Иди, не бойся, это тятя твой.

Вспомнил я тут про гостинцы, что с самой осени припасал мальчонке, достал их. Осмелел парнишка, подошел и все лепечет:

— Тятя, тятя.

Уж так мне было стыдно перед ним, хоть сквозь землю провалиться. Обнял я его и счастью своему не верю, а мать все рассказывает, что и как случилось.

Вскорости после нового года простудилась Христина и заболела. Дня три на ногах все держалась, а потом свалилась. Вызвали из Багаряка фельдшера. Приехал, посмотрел:

— Простудилась, пройдет.

Лекарства оставил и уехал. А ночью стала Христина задыхаться. На другой день ее чуть живую до больницы довезли, признали крупозное воспаление легких.

Обогрелся я малость и в больницу пошел. Надели там на меня халат и в палату пустили. Смотрю, лежит на койке вроде бы Христя, вроде бы нет. Худая, бледная, одни глаза на лице остались. А мне такой красавицей показалась. Жизни своей постылой не жалко, лишь бы она поправилась. Увидела она меня и улыбнулась, а глаза печальные-печальные.

— Спасибо, Тиша, что приехал. Не уберегли мы любовь нашу.

Бросился я к ней.

— Христинька, кровинушка моя! — упал головой на кровать и реву, как баба, а она гладит волосы мои.

— Седеть ты рано стал, Тиша. Береги мать с Алешкой, если со мной что случится. Иди, устала я, — и опять ей плохо сделалось, от волнения, видно.

Упросил я доктора, оставили меня при больнице санитаром, пока жена не выздоровела. Приехали мы с ней в Огневское, когда уже снег таять начал. С той весны и живем здесь. Я за нее лесником стал работать, а через год и меньшой, Колька, родился.

Вот, Петрович, сколько я делов наделал, прежде чем уразумел, что такое любовь и как ее беречь надо.

Помню, уж в сорок третьем году в госпитале лежим вот все такие, как я, безногие да безрукие. Тоскливо сделается, как о доме говорить начнем. Сомнение всех берет: примет жена или нет? А у меня даже и мысли такой не было — знал, примет меня Христя, каким бы ни пришел, не бросит в беде. На меня вот многие удивлялись. Безногий, мол, а характер веселый. А я потому и веселый, что мы с ней одними глазами жизнь видим, одним сердцем чувствуем. Вот так-то, — мягко, душевно закончил Тихон Саввич и замолчал, задумчиво посасывая потухшую цигарку.

— Хорошие вы люди, Тихон Саввич. — Агроном с признательностью сжал широкую мозолистую ладонь Карпова. — Извините, я ведь пошутил о жене.

— Я знаю, что пошутил. Только шутки-то плохие, — заворчал старик и, кряхтя, поднялся с сенника. — Заговорился я с тобой. Завтра, небось, вставать чуть свет. — Тихонько постукивая деревяшками, он направился к двери.

За ним ползла его короткая, безногая тень. Дверь снова чуть скрипнула и осталась приотворенной.

В ее желтом просвете хорошо была видна чистая светлая кухня, где все еще суетилась Христина Кондратьевна. Высокая, сухощавая и по-молодому прямая, она ходила по избе легко, бесшумно.

«Вот так же и в лесу, как в избе своей, хозяйничает она», — душевно улыбнулся Серебряков, наблюдая, как над столом проворно мелькают ее темные жилистые руки. Жидкие седеющие волосы лесничихи прикрывал платок необыкновенной белизны, еще более оттенявший спокойную строгость ее простого русского лица.

Против жены на широкой скамье сидел Тихон Саввич и, посасывая неизменную цигарку, перетирал тарелки.