Трудная ноша. Записки акушерки

Несмотря на этот налет роскоши, я обращаю внимание в первую очередь на тот уход, который получает отец. Его диагноз стал для всех настоящим шоком, но план лечения был составлен с головокружительной скоростью, и он тут же начал получать все необходимые препараты. Я пока еще не выспалась после перелета через Атлантику, а отец утомлен от химиотерапии, но сестры, кружащиеся возле него, поправляя капельницу и подавая свежие напитки, держатся с неизменной благожелательностью. Для меня, привыкшей заботиться о других, огромное наслаждение быть объектом заботы. Я признательна им почти до неловкости – за каждое доброе слово и каждую баночку имбирного эля. Я устраиваюсь поудобнее в кресле, стараясь запомнить фамилии всех медсестер, чтобы потом отправить им из дому открытки с благодарностью. Эти мужчины и женщины постараются вылечить моего отца, и из моего кресла их работа кажется практически волшебством.

Но как только я позволяю себе погрузиться в этот покой и доброту, какой-то голосок начинает звучать у меня внутри. Я думаю, что, по сути, делала то же самое, что эти медсестры, пускай и в другой сфере здравоохранения, в другой стране. Внезапно меня поражает озарение, вроде бы очевидное, но в то же время удивительное: что если некоторые мои пациенты относятся ко мне так же, как я – к медсестрам, заботящимся об отце? С тех пор как я, когда-то давно, по доброй воле ступила на нелегкую тропу акушерства, столкновение с неприглядными сторонами телесной деятельности стало для меня таким привычным, что я давно не испытывала к ним никакого отвращения. Я проделала долгий путь с тех первых студенческих дежурств в хирургическом костюме не по размеру; сейчас мне и в голову не пришло бы отворачиваться или морщить нос. Я забочусь о женщинах. Чистых и грязных, красивых и отталкивающих, богатых и бедных, счастливых и одиноких.

Голосок у меня внутри становится громче. «Ты любишь их, – говорит он. – Любишь тайны, которыми они с тобой делятся, и бесконечно разные истории, которые они тебе доверяют. Любишь шуточки, которые они отпускают даже в самые трудные моменты, любишь смех, который вылетает в ответ на них из твоего саднящего, осипшего горла так же легко, как из источника вытекает вода. Любишь их, даже когда они ругаются и жалуются; понимаешь их боль, от которой разрывается все внутри. И самое главное: некоторые из них тоже любят тебя». Я выглядываю в окно: вид за ним тот же, выжженный солнцем, но что-то неуловимо изменилось. Несмотря на то что в последнее время работа высасывала из меня последние капли эмоций и сил, я понимаю, – словно это происходит с кем-то другим, словно до меня доходит эхо той паники, от которой я, вся дрожа, бежала в последнюю ночь в приемном, – что на самом деле уже мечтаю вернуться обратно.

Я выпрямляюсь в кресле, чувствуя, что как будто стала крепче и выше ростом. Отец тоже устраивается по-удобнее и откладывает в сторону аккуратно сложенную газету. Он двигается осторожно, чтобы не потревожить капельницу, через которую в его кровь сейчас вливается по капле яд. «Ну что, поговори со мной, – обращается он ко мне, тайком поглядывая на свою руку. – Похоже, это займет какое-то время».

Хотя отец неоднократно навещал меня на моей «новой родине» за океаном, в его наезды нам не удавалось толком пообщаться: причины могли быть как приятными – например, мои дети, так и не очень – усталость от смены часовых поясов или плохое самочувствие. Я уже не помнила, когда мы в последний раз вели с ним спокойные, неспешные разговоры. Они приносили мне подлинную радость. Отец был тем человеком, который в каникулы будил меня по утрам, принося черничные маффины и яблочные слойки, потому что их я любила больше всего; он рассказывал мне перед сном длинные истории про девочку – одновременно шпионку, ниндзя, рок-звезду и гениального ученого, – чьи приключения непременно заканчивались полной победой и всемирной славой. Сейчас он нуждался во мне и хотел, чтобы я что-то ему рассказала. Я же думала только о работе и о любви – любви к женщинам, порученным моим заботам, и любви к отцу, – поэтому постаралась вспомнить самое интересное, что могла ему рассказать.

В следующие несколько часов, пока солнце садилось и по нашему зашторенному боксу протягивались длинные тени, я рассказывала отцу о женщинах, попадавших к нам в приемное: о первородящих, в полном ужасе от усиливающихся схваток, о даме, спокойно подошедшей к посту дежурной, хотя ее брюки уже обтягивали показавшуюся головку ребенка. Рассказывала о родах: легких и радостных или долгих и мучительных, после которых у меня несколько дней все болело, а на бедрах оставались синяки. («Упритесь ногами сюда, – часто говорила я пациенткам, – так у вас будет, от чего отталкиваться».) Я рассказала ему об Элеанор и ее трудном пути к материнству, об идеальной красавице Яс, которой я заботливо промывала швы. В подробностях описала Пей Суан с листом бумаги, повествовавшем обо всех ее страданиях в стране, посулившей ей лучшую жизнь.