Трудное время для попугаев

На вокзале была субботняя толчея. Люди с поклажей бежали наперерез друг другу: нигде так не ценятся минуты и секунды, как здесь. И если в метро Надя держалась уверенно и спокойно, то, покрутившись несколько минут у железнодорожной схемы, затем у табло и касс, вдруг внутренне как бы поддалась общей спешке, заразившись ею, как гриппом. Она заторопилась так, что попала не в ту электричку и лишь в последнее мгновение успела соскочить на перрон и вырвать сумку из резинового прикуса дверей.

Еще вчера Надя и не думала никуда ехать. Всего лишь хотела позвонить Шошину на работу. А сейчас она распаренно и нервно мечется по вокзалу, запрыгивая не в те поезда, ошалело выскакивая из них, натыкаясь с разбегу на чужие рюкзаки, и вообще производит, наверное, впечатление человека, которому сообщили, что у него сгорел дом.

Надо успокоиться, думает Надя, разыскивая нужную электричку. Прежде всего – успокоиться и все обдумать. Во-первых, где в этом Мечене искать Шошина? Нелепо же бродить по улицам, надеясь на случайность! Может быть, зайти и спросить адрес в милиции? Там наверняка есть. А если поинтересуются – зачем? Что сказать? Лучше всего ответить: приехала, мол, в гости, а бумажку с адресом потеряла! Должны поверить… Хотя страшно не хочется врать! Все кругом врут, врут, и она с ними, получается, за компанию! Хорошо, как же тогда быть? Можно, конечно, было бы выяснить адрес Шошина в справочном бюро, но там спросят год рождения, а кто его знает, какой у него год? Мама что-то говорила, будто в интернате он учился в более старшем классе. Для справки нужно знать точно. И потом, все эти узнавания – как обычно в конторах: зайдите в конце недели! Он ведь живет не в Москве. А ей нужно сейчас, немедленно! Не каждый день человек может решиться на такое.

Ладно, допустим, адрес тем или иным путем раздобыт. Что дальше – идти к Шошину домой? К жене, детям… И при них это все говорить? Нет, специально она этого не хочет. Как бы ей ни было тяжело, она не из мстительных дур. Ей нужно от Шошина только одно: чтоб он оставил навсегда маму в покое. Она так и скажет: если вы действительно уважаете маму, это самое лучшее, что вы можете для нее сделать! Потому что так нечестно – самому жить в семье, а другого человека держать про запас, как какую-нибудь дополнительную, на случай отрыва основной, пуговицу для пиджака. И что у них дома – зона отдыха для утомленных семейных мужей? Она хочет ему сказать, что он просто унижает маму своими посещениями, а мама очень-очень добрая, поэтому не понимает этого.

Конечно, этот заранее заготовленный монолог не так легко будет произнести, глядя на живого Шошина. Она никогда еще так прямо не говорила людям, тем более взрослым, что не собирается больше видеть их в своем доме. Даже Федору Ивановичу не говорила, когда они с мамой переезжали, она просто отдала ему все книги, которые он ей дарил, и не ответила на два его письма. Теперь же нужно было сказать, защитив этим маму и себя, и никто, кроме нее самой, не мог этого сделать. Почему какие-то люди должны постоянно распоряжаться их жизнью? Почему им с мамой всё всегда – второго сорта: использованное, подержанное, да и просто чужое – на время! Один может подсунуть тебе поношенные сапоги, другой – переселить по своему усмотрению, третий заранее уверен в твоем беспутстве, четвертый является к тебе домой когда вздумается, в полной уверенности, что его всегда ждут… Надо же когда-то выращивать в себе голос не только для внутреннего, но и для внешнего пользования! Такой особый голос для поступка, перед которым было бы бессильно хамство и наглый напор. Такой голос не заменит ни один пистолет, потому что выстрелить и убить – это еще не значит переубедить.

Для объяснений с Рябовой Лидией Григорьевной такой голос был жизненно необходим, только Наде неоткуда было его взять. Надя хотела на следующий день – как раз Рябова вела первый урок – встать и сказать: «Извинитесь передо мной за вчерашнее!» Но – не сказала, не сумела… Сидела, как морская свинка, покорная, готовая к новым опытам. Ненавидела себя до головной боли, до аллергии, от которой чесались уши и щеки! Девчонки на перемене предлагали пойти пожаловаться директору. Но жаловаться для нее не метод, есть вещи, которые нужно говорить самому, без посредников. Рябова хоть и взглянула на нее с видом раскаявшегося отравителя и, что удивительнее всего, ни разу за весь урок никого не обозвала, все равно своими невидимыми презрительными токами пронизывала до позвоночника, заставляя, ни на минуту не расслабляясь, держать глухую оборону. Наде казалось: еще немного – и кожа превратится в панцирь или покроется шипами.

Да, она не смогла ничего сказать ни Рябовой, ни Федору Ивановичу с Ниной, ни Люське. Не смогла она – та, вчерашняя мямля. А сейчас, вот в этой электричке, она едет на неизвестную станцию Мечено, чтоб родить там себя заново! Она должна смочь, иначе все дальнейшее не имеет смысла! Все теперь сходилось на Шошине, и все с него начиналось.