Трудное время для попугаев

– Да я не за спасибо. Куда ж мне его девать? Шурка из элтэпэ[1] не вылезает.

– Мать надо разыскать. В милицию сходи. Она где-то шляется, а ты с одной почкой надрывайся тут!

– Да ну ее! Какой с нее прок? Ну разыщут, что ты думаешь, она воспитывать его будет?

– Ну хоть алименты сдерут, и то…

– Да нечего с нее драть, ее работы известные…

Устя безостановочно строчила на машинке, сшивая края очешников. Но даже сквозь стрекот цеховых машинок эти разговоры вползали в ее уши, и невозможно было от них отключиться. О чем они только не говорили! Не стесняясь ее присутствия, выкладывали друг другу порой такие подробности семейной жизни, от которых у нее потом долго горели щеки. Да еще и посмеивались! Через две недели работы Устя знала о них все, словно о каждой прочитала отдельную толстую книгу. Больше того, она была в курсе проблем их родственников и соседей. И если всех подсчитать, набиралось пол сотни человек, не меньше! Всего-то за две недели.

Только старая смуглая Люся, которая была вовсе никакой не Люсей, а кореянкой Пак Енчон, никогда ни о чем не рассказывала и на всеобщем фоне выглядела как глухонемая. Ее неподвижное, отрешенное лицо скрывало все чувства и мысли. Как она оказалась в России, как попала на кроватную фабрику, есть ли у нее семья – все было покрыто тайной. Не будешь ведь специально спрашивать о ней у других! Да и возможности такой не было: Устя приходила работать на три часа в день, и, пожалуй, они с Люсей были самые усидчивые – не бегали по другим цехам, не выходили на перекуры во двор… Иногда Устя, откинувшись на спинку стула, чтоб передохнуть, ловила на себе Люсин взгляд. Он из одного угла в другой пересекал цех и, чуть перебитый люминесцентным светом, прибывал к Усте – спокойный, долгий, внимательный. Ее плоское коричневое лицо как бы не имело к этому взгляду никакого отношения. И темные живые глаза выглядывали из этого лица как из маски.

Почему-то эти взгляды Усте не были безразличны. Она то быстро отводила глаза, то смотрела ответно долго. Но всегда смущение и мгновенно нападавшая растерянность мешали ей сосредоточиться и, может быть, уловить наконец то, что Люся ей бессловесно пыталась сказать. Устя сама любила смотреть на незнакомых людей. В метро или автобусе она редко читала, чаще незаметно разглядывала пассажиров, пытаясь угадать про них что-то. Одни люди не чувствовали ее внимания к себе, другие подхватывали его мгновенно и тоже в свою очередь начинали ее разглядывать. Были и такие, особо настороженные, которые в полуопущенных веках прятали ответные взгляды-капканы. И только Устя пыталась на легком касании проскочить это лицо, капкан тут же раскрывался, неминуемо и жестко славливая ее, и тут же захлопывался, лишая возможности дальнейшего свободного кружения…

Эта страсть находиться среди людей, не в безликой хаотичной толпе, где самой впору потеряться, а именно среди людей, когда их можно каждого увидеть и почувствовать, чтоб потом уйти и, может, долго быть одной, не ощущая одиночества, передалась Усте от бабушки Алевтины. У бабушки был дар – наверное, что-то сродни таланту художника или музыканта: она умела помнить тех, кого, как принято говорить, с нами уж больше нет. Это был гений сбереженной любви! Как будто по воле рока эти люди просто стали невидимыми для всех, кроме нее одной, и, продолжая жить в новом своем качестве, поручили ей, бабушке Алевтине, странную миссию быть переводчиком и поводырем на неизмеримо тонкой нейтральной полосе между двумя мирами, где людям ушедшим, живущим и вновь прибывшим суждено еще друг друга застать и наполниться друг другом.

Поэтому все эти тети Даши и дяди Васи, Мити, Коли, Ядвиги Леопольдовны, Петюни и Таточки были не из желтого плюшевого альбома, где их прошлые лица и фигуры, зажатые тяжелым переплетом, уже стали безжизненно плоскими на грани собственных теней, а очутились вполне явными обитателями их настоящего дома! Его жильцами и хозяевами – с привычками, голосами, плачем и смехом, запахами и шелестом движений… Оказавшись однажды ТАМ, погрузившись в глубинный, недоступный живущим мир, и увидев ОТТУДА изнанки разоблаченных людьми законов, изнанки, сулящие нераспознанные возможности, они рука об руку с бабушкой Алевтиной, чуть потревожив сегодняшнее пространство, внесли и разместили в нем СВОИ жилища, СВОИ пожитки и СВОЙ, настоянный на родной эпохе воздух.

Тайная слитность этих миров была для людей, живущих в доме, невнятной, робко предполагаемой, для кого-то желанной, для кого-то лишней. Но всех – верящих в нее и не верящих, – может, всего раз в жизни на какое-то мгновение пронзала ослепительно четкая, непоколебимая мысль о бессмертии.

– Жили-были Дарья Петровна и Василий Петрович. Были они брат и сестра. Оставил им отец в наследство дом, сад и закопанный в саду клад. А где он закопан, нужно было им разгадать… – рассказывала на ночь сказку маленькой Усте бабушка Алевтина. Сказку, в которой все было правдой: и люди такие жили на свете, и клад в саду действительно был закопан…