Трудное время для попугаев

Однажды Усте этот дом приснился. Не весь – только крыльцо и комната с нечеткой мебелью. Ясным и отчетливым в этом сне был большой голубой кувшин. Он почему-то стоял на самом краю стола, почти отрываясь донышком от скатерти, словно его заставляла терять равновесие массивная изогнутая ручка. Усте во сне захотелось его поправить, переставить на середину стола, но как будто она знала: он стоит так специально и трогать его нельзя. Наутро она спросила у бабушки: был ли у них голубой кувшин? Бабушка посмотрела на нее, радостно вздохнула, словно Устя, усвоив наконец ее уроки, принесла кувшин, запросто вытащив ОТТУДА!

– Да, – кивнула она, – этот кувшин разбила Дашенька, когда у нее начались схватки…

Так вот почему этот кувшин стоял на самом краю, уже почти потеряв равновесие! И вот почему Устя не смогла даже во сне его поправить, переставив на надежную середину! В НЕМ УЖЕ БЫЛА СУДЬБА! В нем, еще стоящем и целом, тем не менее уже все свершилось! И если приставить ухо к его горлу, наверное, можно было услышать и глухой глиняный стук падения, и шелест разбегающихся по полу черепков, и даже голоса, и звук шагов, и тиканье часов – все, что было созвучно этому мгновению, что успело в него впитаться.

Бабушка тогда действительно очень обрадовалась: кувшин ее успокоил! Ведь она была очень старенькой, и ей нужно было успеть перепоручить свои заботы. Устя догадывалась: бабушка давно выбрала ее. Нет, их отношения никогда не впадали в идиллию. Странно, именно с бабушкой она чаще всего спорила и поступала вопреки: и надевала не то, и приходила не тогда… Однако, когда они ночью одновременно просыпались от раскатов грома, или когда бабушка мягкими руками, стараясь не потянуть, полоскала в травяных отварах длинные Устины волосы, или когда они по скользкой зимней дороге, бочок к бочку, смешно семеня, чтоб не упасть, возвращались из клуба, или когда в четыре руки замешивали по им одним известному рецепту тесто – тогда, без всяких сомнений, они вдвоем были как один счастливый человек.

Однажды ни с того ни с сего бабушка обернула в крафт желтый плюшевый альбом, в котором хранила несколько тутовской поры фотографий, захваченных в тот самый вечер в предчувствии долгих скитаний. Обернула, скрепив по углам пластырем, и, ничего не говоря, поставила его среди учебников на Устину полку.

Бабушка не знала – разве об этом скажешь? – что Устя давно не открывала этот альбом и не собиралась открывать его в ближайшее время. Гостевых разглядываний – на десерт – семейных реликвий, вперемежку с поеданием эклеров, Устя терпеть не могла, но это к слову… Тут же дело было в другом: все эти люди в ее сегодняшнем представлении почему-то стали совсем не похожи на тех, альбомных. Как-то так получилось, что некоторые из них завели себе почти новую внешность! Не то чтоб они очутились, как на подбор, красавцы и красавицы. Но что-то явно в лучшую сторону с ними произошло. У Ядвиги Леопольдовны исчез, например, горб! Маленькой девочкой она свалилась с лошади, на которой ее вздумали прокатить бесшабашные пожарники. От ушиба появился горб. Он был небольшой, как намек на крыло. И вот он исчез! Как будто Ядвига Леопольдовна, посомневавшись шестьдесят восемь лет, решила все же расстаться с возможностью неверного однокрылого полета и, незаметно распрямившись, с новым безнадежным удовольствием заторопилась жить пешком.

А может, бабушка Алевтина и догадывалась, что Устя не заглядывает в альбом, – не обижаясь и прекрасно понимая, что к чему: ведь меняется к лучшему, совершенствуется лишь то, что живо…

И когда три с половиной года назад Устя, тяжело переболев желтухой, вернулась из больницы домой, она не впала в отчаяние, даже не заплакала, увидев на месте никелированной бабушкиной кровати детскую деревянную полураспакованную кроватку. Про то, что неделю назад родилась сестренка, она знала, а про бабушку – нет…

– Не хотели говорить, пока ты болела… – смутился папа. И наверное, был затем удивлен, что она приняла это спокойно, почти как обычную предполагаемую весть. Он, может, даже подумал, что Устя выросла бесчувственной…

Но он не знал, что бабушка со всеми своими подопечными из плюшевого альбома успела ее убедить, что ЭТО – НЕ НАВСЕГДА! Конечно, она не возьмет теперь за руку, не погладит по голове, но можно вспоминать, как она брала за руку, как гладила по голове… Воспоминания – это очень много, если они не от случая к случаю и лишь в моменты обостренной жалости к себе, а ежедневная ноша, неотпускание.

Только спустя какое-то время к Усте подкралась тоска – странное новое чувство, когда всё вокруг, даже самое расчудесное, не может заменить одного… Даже бабушка, зная, что все они здесь, рядом с ней, все равно тосковала. Но широко разгуляться тоске она не давала. «Пойду пошью наволочки, – спохватывалась. – Когда еще с Ядвигой покупали бязь! Скажет – ничего себе, до сих пор не пошила!» Или: «Надо маковник испечь. Дедушка любил маковники. А то подумает – разленилась моя бабка, не печет!»