Трудное время для попугаев

Бес оглянулся. Нащупал взглядом Юркова. И тот без лишних слов стал переправлять кейс обратно. Но не успел. Новенький подхватил его снизу, каким-то изящным винтовым движением выкрутил из руки Юркова, а дальше и вовсе непостижимо – на виду у всего класса, в четыре мощных шага одолев пространство и рванув на себя чмокнувшую бумажной заклейкой раму, выкинул кейсик за окно, сутуло проследив за его полетом…

Такого с Бесом еще никто не проделывал! И он знал: весь класс смотрит сейчас на него. И не двинулся с места! Не моргнул, не взглянул на окно, словно все это касалось его не больше, чем скорость ветра на полуострове Таймыр. Перевернул газетную страницу, бегло просмотрев сверху вниз, подвигал зубочисткой в углу рта, кинул взгляд на часы и расслабленно откинулся, всем своим видом сметая даже намек на какое-либо происшествие!..

Юрков дернулся было к выходу, но тут одновременно с входящим в дверь Николаем Андреевичем, историком, в открытое, кипящее морозным паром окно, по обратной траектории, словно бумеранг, влетел кейс Игоря Бещева! Влетел и шлепнулся, звякнув, как часовой механизм, на первую парту к Нателле и Савину. Савин небрежно, держа за угол, перекинул его на второй ряд… Оттуда передали на третий…

– Закройте окно, – проворчал Николай Андреевич. – Что происходит, Бещев? Почему ваши вещи являются в школу позже вас?.. Милые мои, а вы-то что, бесприютные? – повернулся он к продолжавшим стоять Усте и новенькому. – Садитесь, есть же вакантные места и здесь, и здесь, и там, пожалуйста. Выбирайте поскорей!

– Пошли, – сказал Усте новенький, – теперь это уже не принципиально.

Новенького звали Алексей Енотов. Казалось бы, после этой истории Бес хотя бы тайно, но должен был возненавидеть его и, улучив момент, не опускаясь до прямой и грубой мести, конечно, все же по-своему, по-бесовски, тонко, ядовито, отплатить. Ничего этого не случилось ни вскоре, ни потом. Бес остался сидеть на третьем ряду, продолжая так же парить надо всеми. И лишь один раз случайно Устя перехватила его вбирающий, вакуумный взгляд и еле оторвалась от него, мгновенно и тяжело устав, как перед болезнью. Была тогда контрольная по алгебре, и она насажала примитивных, изумивших затем и учителя, и ее саму ошибок. После раздачи контрольных Леша взял ее листок, исчерканный учительским пером, подержал в руках, изучая, как родитель перед взбучкой, пробормотал под нос: «Чушь какая-то!» – и, сложив, вернул, как что-то незначительное, как прокомпостированный билет.

И странно, вернувшийся от него листок с контрольной уже не вызывал унизительной досады. Ну и что, подумаешь, со всяким может случиться! Самое удивительное – почти не попало дома! Она даже не выкинула эту контрольную, засунула в учебник, под обложку, сама не зная зачем. Нет, все же, наверное, догадываясь. То, как Леша держал ее листок, как печально завис над ним, опустив тяжелую большую голову, как придвинул его к ней, прикрыв лопатой ладони, – говорило не просто о дружеском участии. Да и Нателла в тот же день вечером по телефону сказала: «Папа (так они звали его между собой за огромность) влюбился в тебя! Сидит и балдеет!»

Но вообще-то все это было на уровне догадки. Иногда казалось явным, а иногда – нет. Он вообще со всеми девчонками, даже с Мокреевой, вел себя по-джентльменски, угощал яблоками, конфетами, маленькими булочками, обсыпанными корицей и орехами, которые в большом количестве давала ему с собой в школу мама. Он постоянно что-то чинил в классе, не мог спокойно смотреть на провисшую штору, тут же пододвигал стол, залезал и вставлял оборванный край в металлическую клипсу. Один раз, принеся из дома краску, без какой-либо просьбы, сам покрасил кубы, цилиндры и прочие облезлые наглядные пособия в кабинете математики. Принес мешок смеси и… пересадил кактусы!

Он был как бы старше всех. А на самом деле чуть ли не всех младше. На Восьмое марта он подарил Усте деревянную уточку, поставив ее перед Устей как раз на то место, где она в свое время застала разрисованного Петрика. Кстати, ей так и не удалось его отмыть: паста прочно въелась в пластик, и как она ни терла щеткой, ничего не вышло, только исчез нежно-зеленый цвет. Да и вообще, после того случая ей расхотелось носить с собой лягушонка. Ей было жаль его, но произошло что-то непоправимое, он в том своем качестве – детском, тайном – вдруг умер для нее, став обычной милой игрушкой. Как будто Бес своим хватанием разрушил заветную оболочку, прикасаясь к которой Устя чувствовала раньше обратную теплую связь, как ответный пульс. Она несколько раз уже доставала его из коробочки, запрятанной в секретере. Брала с готовностью возобновить прежние отношения. Но тут же понимала – нет! Холодный, безответный, безжизненный… И скорее убирала обратно.