Трудный день

Алена сидела, уныло согнувшись, вожжи — брошены, лошадь брела сама по себе. Платок у Алены небрежно повязан, будто совсем не до того. Из домов выходили женщины, выбегали ребятишки, осторожно спустился с крыльца дед с палкой. Переглядывались тревожно, но спросить Алену боялись. Стягивались к волисполкому медленно, чуя беду.

У Василия обострились черты лица. Но и только: ни тени растерянности, ни страха никто и никогда не обнаружит на кем, как бы придирчиво ни искал! Никто и никогда…

Соскочив с телеги, Алена передала листок Василию. Тот покорно взял, хватанул глазами по тексту, еще раз — и облегченно вздохнул. Потом уставился на Алену, хотел в сердцах сказать ей что-то крепкое, но раздумал. Возвращая, попросил:

— Читай…

Алена стала читать вслух:

— «Состояние здоровья товарища Владимира Ильича Ульянова (Ленина). Официальный бюллетень номер два. Тридцать первого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года, девять часов утра».

— Не тяни ты!.. — проговорил кто-то из задних рядов.

— «Температура, — продолжала Алена, — тридцать шесть три десятых… Ночь спал с перерывами… Общее положение серьезное».

Все стояли молча, скованные тяжелыми раздумьями.

— Какое? — не поверил кто-то.

— Серьезное, — повторили ему.

И снова тишина.

— Господи! — вздохнула пожилая женщина и перекрестилась.

Василий кивнул, отзывая Алену в сторону.

— Убить тебя мало, — тихо, с напором и зло сказал он ей. — Повесить тебя мало!

— Василий Леонтьевич… — ахнула Алена, ничего не понимая.

— Ведь не совсем же дура, не какая-нибудь контра, а беды наделала на всю волость! Ты с какой физиономией тащилась через пять деревень?! Что люди подумали, глядя на тебя, на твою кислую рожу? — И, как приговор, закончил: — Книжки-журналы читает, в интеллигенцию лезет, а соображения только на то, чтобы свиней пасти, и то не хватит!

Алена закрыла глаза рукой: закричать бы в голос, да не одна!.. Все время по дороге в село у нее от страха ныло сердце, а когда подъезжала к почте — совсем обрывалось… На ступеньках так зашлось, что в глазах потемнело. Ехала обратно с твердым решением отказаться от этих поездок: пусть какое угодно поручение, только не это! Не хватит у нее ни сил, ни нервов.

Она проскользнула в коридор, где никого не было, и, бледная, обессиленная, прислонилась к стене.

Народ у волисполкома не расходился.

— «Положение серьезное…» Господи! Господи!

— Пока до нас весть дойдет, семь раз помереть может…

— Все под богом… Спаси и помилуй!

А в деревню между тем уже входила Фенька.

Ее появление, не частое, но регулярное, было сродни небольшому представлению и неизменно сопровождалось собачьим лаем, криком ребятишек, шумом. Пять рваных юбок выглядывали одна из-под другой. С полдюжины палок она держала под мышкой. Нищенский мешок болтался сзади. Рвань юбок, палки, агрессивность Феньки неизбежно возбуждали в собаках законную злобу.

Так и сейчас. Три собаки бросились к Феньке. Заслышав их лай, его поддержали другие псы даже в самом дальнем конце деревни. К Феньке уже бежала четвертая собака. И пошло…

Фенька, как всегда, начала отчаянно ругаться, швыряя в собак палки:

— Тьфу, тьфу, ироды проклятые! Чтоб вы все сдохли, окаянные! Чтоб у вас длинные языки отсохли! Тьфу, тьфу, сгиньте!

Хозяева стали отзывать Жучек, Бобиков, Шариков, и это, в конце концов, удалось бы, если бы сама Фенька хоть немного помогла хозяевам. Но она продолжала размахивать палкой, последней оставшейся у нее, и громко кричать:

— Тьфу, тьфу, проклятые!

Наконец с большим трудом собак утихомирили, Фенька двинулась дальше, но тут к ней привязались ребятишки:

— Фенька! Фенька! Фенька идет!

Фенька напустилась на ребят. Побежала за ними, осыпая бранью:

— Окаянные! Шелудивое семя! Пропади вы пропадом!

Матери и отцы стали утихомиривать сыновей.

Сердобольная Петровна в черном платке повела Феньку к себе.

— Пойдем, Фень, пойдем… Издалека?

— От самой Дубровки…

— У-у! — посочувствовала Петровна. — Голодная небось.

Фенька ничего не ответила, сняла суму, села на приступки. Хорошо вот так посидеть, отдохнуть.

Немало лет было этой женщине. Когда-то очень давно она отбилась от табора и с тех пор никогда уж больше не искала возврата к нему. Цыгане и цыганки из других таборов не раз сманивали ее к себе, но Фенька не поддавалась уговорам. И соплеменники мстили ей, другой раз обирая — нищую! — до нитки… Бродила из деревни в деревню, из села в село, не имея постоянного пристанища и в то же время зная, что никто в округе не откажет ей в ночлеге, не говоря уж о куске хлеба. Люди добры! Что-то она приобрела, променяв скитальческую таборную жизнь на скитальческую жизнь нищенки? Наверное, веру в людскую доброту…

Петровна открыла дверь в сенцы. Здесь, заняв добрую половину, стоял рояль. Великолепный инструмент блестел черным лаком. А вокруг висело и стояло совсем другое: хомут, глиняные кувшины для молока, вожжи, веники для бани.

Петровна приподняла тонкую и тяжелую крышку рояля, достала миску с творогом. Стояли «внутрях» инструмента еще тарелки с чем-то, кружка…

— Ну-ка, подкрепись… — Петровна, захватив с полки ложку, подала творог Феньке.