Снова Пирр возвращается к понятию «природной» воли, признать которую сам он не прочь, но его соблазняет «общественное мнение», не допускающее существования «природной» воли. Выходя из сопоставления отличительных свойств трех родов органической жизни, Максим устанавливает то неоспоримое положение, что отличительное свойство природы разумных существ составляет свобода воли или вообще способность воли (ἡ αὐτεξούσιος κίνησις [самовластное движение]), откуда само собой следует, что во Христе должно исповедовать две природные воли. Пирр соглашается с тем, что во Христе — природные воли и отказывается от слияния их в одну (Ἐγὼ… ἐπείσθην, φυσικὰ εἶναι τὰ ἐπὶ Χριστοῦ θελήματα… καὶ ὃτι οὐ δυνατὸν εἰς ἓν θέλημα ποτε συμπεσεῖν ἀλλήλοις [Я… убедился, что воли у Христа являются природными… и что им невозможно когда-либо соединиться в одну волю] (col. 301)). Но, хотя он и говорит, что в высшей степени убежден (ἐγὼ μὲν ἢδη ἐν τοῖς φθάσασι ἐπείσθην), что во Христе — природные воли, однако безусловного согласия на признание положения противника не дает. Во-первых, он осторожно избегает употребления выражения «δύο», а во-вторых, он еще колеблется, его смущает отрицательное мнение «византийцев» относительно
В ответ на замечание Пирра, что в видах установления высочайшего единства воли, византийцы учат о «θέλημα γνωμικὸν», Максим разъясняет, что о «θέλημα γνωμικὸν», как о произвольной склонности воли, предваряемой изысканием средств для осуществления намеченной цели, колебанием и решимостью на выбор между «да» и «нет», не может быть и речи в приложении к человеческой природе Христа (col. 308), потому что человеческая природа вообще, по самому бытию своему и через сопричастность Божеству, а тем более человеческая природа Христа Богочеловека, имела исключительную склонность к добру и отвращение от зла. На вопрос Пирра о причине неодинаковой добродетельности в людях, не смотря на прирожденность ее, Максим отвечает указанием на различие в образе жизни людей (col. 309). Пирр разделяет приговор Максима относительно «θέλημα γνωμικὸν». Уклоняясь на время в сторону и сделав замечание о различных значениях, соединяемых со словом «γνώμη» в Св. Писании и у отцов Церкви, Максим снова обращается к учению византийцев, рассматривая его на этот раз со стороны цели, преследуемой им. Никак нельзя согласиться с тем положением, что во Христе «одна» воля, потому что такая воля не может быть названа ни Божественной, ни ангельской (в смысле посреднической), ни человеческой. Вопреки мнению византийцев (ἐπιτηδειότητι προσεῖναι, т. е. τὸ θέλημα, ἡμῖν φάσιν) [не могу перевести без контекста], нельзя считать ее и нашей личной собственностью, так как допущение подобной воли во Христе приводит к несторианскому воззрению на лицо Христа (постепенное нравственное совершенствование), разделяемому монофелитами; она не может быть названа и «θέλημα ὔποστατικὸν» [ипостасная воля] или «θέλημα παρὰ φύσιν» [воля вопреки природе, противоестественная воля] (col. 312–313). Существования во Христе «одной» воли нельзя допустить также и потому, что одна воля заставляет мыслить одну и природу, а общей обеим природам воли не может быть.