Труп из Первой столицы

— Нет-нет, не спорами! С чего вы взяли споры? — запротестовал Соколянский. — Еще не хватало, чтобы меня обвинили в распространении слухов о плохих отношениях в крепкой семье. Нет, как положено супругам, Морские, скажем прямо, целовались… — В глазах профессора проскочила и тут же погасла озорная искорка. — И я не мог себе позволить их прервать. А я спешил, поэтому уехал, решив, что, может, нам не так и важно вас искать. А Леночка считает, что напрасно. Мол, вы — наша последняя надежда. Вы и Гнат Хоткевич…

— Целовались? — отбросив всякое стеснение, переспросила Света. — Вы уверены, что то была Ирина?

— Конечно! Я, как истинный ценитель балета, не раз имел удовольствие наблюдать гражданку Онуфриеву на спектаклях, и даже с новым цветом волос я тоже ее видел…

— Прошу вас, хватит! — на этот раз почти что гневно произнесла Елена, и наконец стало понятно, что профессор не зря описывал ее рационализм. — Простите, Света. Профессор после своего ареста настолько привык, что бывшие знакомцы делают вид, что знать его не знают, что каждый раз, даже когда очень надо, никак не может решиться подойти и заговорить. Детям в школе, где он преподавал, заявляли на уроках, что бывший их учитель «фашист». При том, что с омерзительной фашистской идеологией профессор даже по официальному обвинению не имел ничего общего. Но нашим гражданам все равно. Было бы на первых полосах газет другое самое ругательное слово, употребляли б и его. О том, что все обвинения сняты, детям после освобождения профессора никто ничего не сказал. О взрослых я вообще молчу. Никто ничего не понимает, поэтому на всякий случай просто делают вид, что с нами не знакомы. Профессору очень сложно восстанавливать связи, поэтому он не подошел к Морскому. Он даже к своему милейшему приятелю Майку Йогансену не решился зайти недавно. Хотя уже даже к нему пришел. Но перед самой квартирой занервничал, смутился, и мы часа три просто простояли в подъезде. Хорошо, когда мы выходили, случайно встретил Миколу Кулиша. Тот первый окликнул профессора, высказал искреннюю радость, и мы снова стали завсегдатаями у добрых людей в доме «Слово». Кстати, профессор к вам бы сейчас тоже не подошел, если бы я не настояла. И, видите, вот, даже подойдя, он все никак не может начать говорить о деле. Пожалуй, я сама все расскажу. Я слышала ваш разговор с Кулишом…

Света немного испугалась. Не за себя, а за Миколу Гуровича. Она не помнила точно, о чем шла речь, но точно знала, что в какой-то момент очень обрадовалась, что их никто не слышит.

— Не волнуйтесь, — поспешила успокоить Лена. — Вы говорили достаточно тихо, чтобы злые люди не могли ничего узнать. Просто я, как человек, лишенный зрения, обладаю обостренным слухом. И нюхом на порядочных людей. Поэтому я и подумала, что вы могли бы нам помочь… Ведь это ваша тетя имеет возможность передать письмо товарищу Сталину, так?

Ну что тут было делать? Света молча кивнула.

— Пропали люди, — продолжала Лена. — Много. И никто не хочет их искать. Вот здесь я расписала все подробно. — Ловким движением она вытащила из нашитого на пояс кармана незапечатанный конверт. — Почитайте и если сочтете это важным — а вы сочтете, я не сомневаюсь, — припишите пару строк для вашей тети и попросите передать эту информацию Вождю. Я верю, он не оставит без внимания пропажу бедных кобзарей…

Ах вот она о чем! Света, конечно, тоже слышала удивленные рассказы харьковчан о том, что с базаров, улиц и площадей внезапно исчезли все нищие кобзари. Невзирая ни на что, их в Харькове любили и относились к ним не как к обычным попрошайкам и тунеядцам, а как к носителям культуры, чудо-старцам. Лично Света ничего удивительного в том, что их убрали с улиц, не видела. Еще в 28 году, как она знала, в стране открылось Общество слепых, которое бралось обучить и трудоустроить всех инвалидов по зрению. Должно же оно было когда-то заработать? Вот, заработало. Наверняка весь этот нетрудовой элемент пристроили куда-нибудь на завод, а кто не захотел, пошел работать в ДК или в ансамбли народных инструментов. А люди напридумывали невесть что. Впрочем, отчего бы не выслушать их точку зрения. Вреда от этого точно не будет, а совесть при этом будет чиста. «Хотя какая уж тут совесть, если я смотрю людям в глаза, киваю, а сама думаю про них всякую гадость. Я становлюсь ужасной», — с внезапной горечью подумала Света и решительно взяла письмо.