Царь Димитрий. Загадки и тайны Смутного времени

Бодрствующая сторожа на стенах и в башнях, услышала шум, конский топот и крики у самой воды. Боясь, что татары могут прорваться ночью к Москве вдоль берегов реки, пушкари приложили фитили к казённой части заряженных орудий и дважды для острастки выпалили южнее вдоль берега. Сторожа, что стояла, на стенах в юго-западном секторе монастыря, тоже не дремала, и дала три залпа из орудий в сторону татар. Но не спали пушкари и стрелки «гуляй-города». Там решили поостеречься и на всяк случай выпалили из шести орудий. За ними и стрелки-пищальники не утерпели, да пальнули чуть ли не все разом в темноту «по ворогу», коего и не видел никто. Дворяне и дети боярские с боевыми холопами своими и стрельцы проснулись, поднялись на ноги, забегали и стали спешно готовиться к схватке. Шум поднялся в «гуляй-городе». В Даниловом для острастки шарахнули из орудий ещё десяток раз. Не спали и в Симоновом монастыре за Москвою-рекой. И десятки орудийных залпов башенных орудий огласили левобережье. Самая высокая и мощная башня «Дуло» осветилась вспышками и прорисовалась над береговым скатом. А на валах и в новых башнях Скородома, со стороны Замоскворечья, решили не остаться в стороне и пальнули разом из сорока стволов. А ещё через две-три минуты одно за другим ударили до пятидесяти орудий Белогородских укреплений[12] близ Москвы-реки (ударили, правда, холостыми зарядами, более для острастки, для бодрости духа). Грохот поднялся по всей округе на двадцать вёрст такой, что проснулась вся Москва и все подумали, будто новый бой с татарами зачался. А следом загудело на колокольнях и звонницах храмов и монастырей на юге Москвы – били «в колоколы», как на сполохе.

Зарницы орудийных вспышек заполыхали по всей Москворецкой излучине чуть ни от Воробъёвых гор до Симонова монастыря. Будто вновь молоньями озарило округу. Волны грохота покатились по низинам и по руслу реки Москвы, докатились до гатей и до Коломенского. Проснулись и заволновались крымские ратные люди под Коломенским селом. Страшная память о ночном нападении русских, как оно случилось в 1572 году, погнала татар и турок прочь из лагеря. Побежали в панике, оставляя всё, кроме оружия и коней. Коней-то и тех, мало кто заседлал. Прекратить этот хаос хану не удалось. Ратные крымцы с турками и ногайцами в полном беспорядке устремились из Коломенского к Оке по Коломенской дороге…

А Генашка всё бегал в то утро по берегу, всё звал и искал «свово гнедого».

Царские воеводы могли уже в ночь на 5 июля на приокских бродах ударить по бежавшему недругу. Но крымцы и их союзники бежали столь быстро, что даже русская конная сторожа и несколько «дворянских голов»[13] с несколькими сотнями своих служилых людей с трудом догнали последние татарские разъезды. В скоротечных ночных и утренних стычках побили русские несколько тысяч ратных крымцев, ногайцев и турок. До тысячи их взяли в полон. А сколько ворога потонуло на бродах Оки! Река приняла и возок, в котором Казы-Гирей укатил из своей ставки. Пути отступления орды были усеяны брошенным добром и «рухлядью», награбленными в Русских землях.

Хан вернулся в Бахчисарай в конце июля ночью на арбе с подвязанной рукой. Он не участвовал в стычках с русскими, а получил рану то ли во время ночной суматохи под Коломенским, то ли во время поспешного бегства. Победа русских была полной. Так бесславно закончилось последнее татарское нашествие на Москву. Более уже никогда ни одна татарская рать не только не приближалась к столице России так близко, но даже и не осаждала российских крепостей «у берега» Оки.

* * *

В небольшой келье братского корпуса Троицкой обители, где жил и молился ключник, июльским вечером 1591 года сидели на скамьях за небольшим столом друг напротив друга два монаха. Одним из них был сам Авраамий, другим – Христофор, побывавший очередной раз в Угличе, потом в Москве, и возвратившийся вечером из столицы.

– Баешь, Христофоре, де Дума Боярская поставила князя Шуйского вести суд[14] во Угличе? – переспросил Авраамий.

– Да, брате, князя Василия Шуйского. А для надзору за судом и обыском сим святейший патриарх поставил владыку (митрополита) Гелвасия. Да и Дума приставила окольничего Клешнина с думным дьяком Вылузгиным.

– Как же такое Борис-то Годунов стерпел и позволил? Ведь зело нелюб ему князь Василей?

– То, брате, Годунову угодно, чтобы всякое подозрение с себя снять. Мыслю, что с лёгкой руки Нагих бает народ, де убит царевич от Годуновых…

Авраамий с пониманием утвердительно покачал головой, затем вздохнул, встал из-за стола. Подошёл к небольшому ларю, что стоял в углу кельи, поднял крышку. Достал из ларя оплетённую керамическую бутыль в четверть ведра, и три небольших глубоких чаши. Поставил всё это на стол, взял с полки две глиняных кружки. В одной чаше были сухарики, в другой – орешки и сушёные яблоки, в третьей – чернослив и изюм. Ключник перехватил бутыль за горлышко, опрокинул и налил по кружкам. Монах, сидевший за столом, потянул носом и почувствовал запах благородного красного вина.