Царь-Ужас

Добрую треть твиндека занимали урки, на остальном пространстве теснились зэки, как в муравейнике, кое-где даже по двое на одних шконках. Никто не знал, почему они здесь. Испуганные люди чесались, зевали, с шипом портили воздух, изрыгали проклятия.

Им было тесно.

А вот урки расположились свободно.

Насытившись, они свободно, как свободные люди, возлегли на свободных шконках под открытым иллюминатором. Закурчавились над ними ленивые облачка махорочного дыма. Несчастный Шнырь, жалостливо подползший к ногам дяди Кости, тихонечко подвывал, но никто не обращал на него внимания. Неизвестно, о чем там урки переговаривались. «Гудок мешаный…» – донеслось презрительное до Семена. Но, судя по всему, дядя Костя не торопился с решением.

Да и не будет он торопиться, дошло до Семена. До устья Оби, а тем более Енисея пароход будет двигаться месяца два. Чтобы заполучить Машу, причем так, чтобы Маша пришла в руки сама, добровольно, дядя Костя не пожалеет ни сала, ни времени. Посадить на нож – дело нехитрое. Это Джабраила дядя Костя действительно в любой момент может посадить на нож, а Машу не тронет. Нравится ему Маша. А Джабраила запросто посадит на нож. Это – да. В этом смысл есть. Дескать, пусть поскучает бедная Маша одна, дядя Костя не будет ее торопить. Он подождет. Он взаимную сладость любит.

Скотина, выругался Семен, вспомнив Дэдо.

И себя выругал: испугался одноногой сучки, браток, пожалел извращенца. «Это моя женщина!.. Хочу, чтобы всегда была при мне!..»

Вот и добился.

Всегда при мне…

Через нее ты Машей станешь, Семен.

Он еще раз внимательно оглядел испуганно жавшуюся к стенам толпу зэков.

Кто-то был в телогрейке, кто-то в плаще, кто-то в отрепьях былого выходного костюма, а кто-то просто в потрепанной шинели.

Почему нет? Трюмный твиндек не театр.

Жались к железным стенам сломанные железными следователями бывшие торговцы, офицеры и кулаки, купцы и служащие Керенского, подрядчики и единоличники, шпионы всех мастей и шахтовладельцы, героические командиры Гражданской войны, ударники труда и сектанты, бывшие урядники и жандармы, городовые, участники и жертвы еврейских погромов, философы, бывшие анархисты и бывшие казаки, шляпниковцы, эсеры, коммунисты, изгнанные из партии за исполнение религиозного культа, просто умные люди и просто тупицы, бывшие монахи и колчаковцы, кустари-одиночки, несчастные родственники проживающих в Польше и в Америке эмигрантов, троцкисты и прочее отвратительное отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Совсем недавно они прятались где могли, как черви, старались жить незаметной, неинтересной жизнью, шустрили на кирпичных заводах, а теперь их высыпали, как грязный песок, в трюмный твиндек неизвестного парохода.

И правильно, подумал Семен.

Без них страна чище. Это справедливо.

– Джабраил, ты это… Ты успокойся, – сказал он ученому горцу. – Нас, браток, не возьмешь так просто. И вообще учти, ни сегодня, ни завтра нас с тобой не зарежут.

– Почему?

– Потому что этот хмырь, – кивнул Семен в сторону отдыхающих урок (он имел в виду дядю Костю), – хочет поиметь меня живым.

– Это он правильно, – кивнул Джабраил. – Я сам так подумал. Но ты ведь легче согласишься, если меня не будет рядом, да?

– Вот и оставайся рядом, браток.

Джабраил кивнул.

Из Мурманска (если это был Мурманск) пароход вышел в середине августа. Точнее никто сказать не мог, но со дня выхода в твиндеке появился наконец свой календарь: черенком короткой металлической ложки Джабраил выцарапывал на переборке черточки. Течение дней зэки определяли по обедам, опускаемым сверху в ведрах.

Пароход раскачивался, скрипел, жалобно подрагивали переборки от работающих машин. Б твиндеке действительно стало душно, почти все зэки сидели по пояс голые.

Кроме Семена.

Негромкие разговоры, негромкая ругань, скучная вонь, запах махры, разгоряченных потных тел. Когда сверху опускали обед, первыми к ведрам с баландой подходили сытые урки дяди Кости. Они лениво болтали в ведре грязной деревянной мешалкой, затем отваливались на шконки, наполняя тяжелый воздух матом и веселыми поговорками.

Через неделю плавания пароход сильно раскачало. Запах блевотины заполонил все углы твиндека. Б хрипящей мертво толпе Джабраил с удивлением обнаружил Якобы Колечкина.

– И ты здесь?

– А куда ж мне?..

– Неужто нравится плавать?

Астроном заметно обиделся.

Тогда в свою очередь обиделся ученый горец. Невзирая на негромкие протесты, он подтащил профессора к Семену и бросил перед шконками.

– Чего он такой плешивый? – в свою очередь удивился Семен.

Обиженный профессор астрономии абсолютно не понимал, к кому он попал в очередной раз, но жизнь научила его относиться ко всем людям (особенно к начальникам жизни) предупредительно. Изо всех сил сдерживая поднимающуюся к горлу рвоту, он предупредительно ответил:

– По возрасту живу.

– А скажи, почему ты якобы?

– А такая фамилия у меня. Пишется через черточку. Зато мой прадед построил первый в России морской электрический двигатель.

– Буржуй, наверное?

– Изобретатель.

– А чего же мы до сих пор плаваем на пароходах?

Якобы Колечкин пожал плечами.