Царь велел тебя повесить

– Твоя сестра окончательно тронулась. – Он постучал пальцем по стеклу. – Не понимаю, как они могут принимать ее всерьез. Я не располагаю большими средствами, но намерен нанять для тебя сыщика и попробовать выяснить, что на самом деле произошло. Но сначала ты мне сам расскажи.

– Не надо никого нанимать.

– Да брось. Не будь ты племянником синьоры Брага, я бы и полстолька времени на тебя не стал тратить. Думаю, она попросила бы меня вмешаться, будь она жива.

– Но она мертва, – тупо сказал я. – Все умерли. Все, кто меня интересовал.

Зое

Как мало сил осталось на вражду.

Лежу тут, перебирая детские обиды, потом взрослые, но всерьез рассердиться не могу, хотя обид этих воз и маленькая тележка.

Знаешь ли ты, что я была женщиной только несколько недель – в том заросшем жимолостью альмансильском доме, где мы жили с Зеппо? Я купалась в этой жимолости, как черный стриж в облаках, ходила за мужчиной повсюду, садилась напротив за столом и пристегивала свой рукав к его рукаву – нет, честно, однажды я так и сделала! Все остальное время, до сегодняшнего дня, я была плохой матерью, плохой женой, никуда не годной хозяйкой дома. Я сидела на проводах и пела, думая, что за это меня будут любить, но не тут-то было. Песню послушают, насыплют конопляного семени, а любить не станут – это, милый мой, разные вещи.

Возле кровати лежит карманное зеркальце, в которое я поглядываю, и, поверишь ли, мое лицо меня успокаивает. Оно изменилось, как будто его натерли скипидаром, чтобы состарить, – как фальшивую картину перед аукционом. В нем появилась блестящая темнота, из которой косо выступают восковые фрукты. Да здравствуют голландцы, малые и великие!

Я знаю, за что так не любила меня старая Лидия. Да что там, терпеть не могла, ненавидела мои потроха, как говорил тот англичанин на корабле. Не уверена, что я про него рассказывала, ну да ладно. А вот за что литовская родня не любила меня с такой глухой, утробной силой? За имя, за Сибирь, за русский акцент? Но ведь не я же грузила их в товарные поезда, подгоняя штыками, я родилась много лет спустя, на мне ни крови, ни вины, ни мазута.

Служанка дает мне новый раствор, горький, как болиголов, приходится запивать его молоком. От него мне снятся странные четкие сны, а явь, наоборот, мутнеет. Вчера приснился сон про стволы: я бродила в роще, где люди простукивали деревья в надежде услышать глухой звук, это значило, что в дереве спрятана рукопись, свернутая в трубку. Мне сказали, что дерево умирает, если из него вытащить эту трубку. Зато те, в которых трубки никогда не было, живут долго и славно плодоносят. Помню, что проснулась с ощущением безопасности пустого и обреченности полного.

Про таких, как мы с тобой, один дошлый грек написал: актеры, испытывающие страх перед публикой, кувыркаются, как плохие флейтисты. Хорошо было греку рассуждать, у него был бог из машины. Еще у него был хор, который вечно лез не в свое дело, всякие там стазимы и экзод, то есть обещанный выход. А у меня выход один – вниз по лестнице ногами вперед, чтобы вынести меня, придется разобрать чугунные перила.

О чем я бишь говорила, о Лидии? Мысли путаются. Когда старуха умерла, Фабиу собрал свои костюмы и переехал спать в ее кабинет со стрекозиными обоями. Теперь я могла брать собаку к себе ночевать и спала с ней в обнимку, ты ведь помнишь трехногую Руди? По утрам мы с мужем встречались за завтраком в длинной гостиной, я молча грызла хлеб и разбивала ложечкой яйцо, а он пристально смотрел на мой жующий рот, как будто хотел впиться в него губами. При этом я точно знала, что на поцелуй это было бы похоже меньше всего. Скорее на укус.

Знаешь, у лопарей были шаманы, которые умели выворачивать мир наизнанку, особым образом выворачивая зрачок. Не знаю, что видели эти шаманы, но знаю, что Фабиу смотрел на мир двумя такими вывернутыми глазами. Я боюсь даже думать, что он видел, когда смотрел на меня.

Костас

Утром шел дождь, а следователь встретил меня цитатой из Альберта Эйнштейна: Gott ist raffiniert, aber nicht bosarting. Лузитанское «р» скрипело в этой фразе, будто несмазанная телега, но я все же понял и кивнул ему, соглашаясь, еще стоя в дверях. Потом я прошел в кабинет, мягко подталкиваемый охранником, и увидел, что у окна сидит молодая женщина в шелковом платке, повязанном на манер тюрбана. Я сразу узнал ее руки в привычном жесте волнения: пальцы крепко сплетены и прижаты к животу. Додо, похоже, привезли прямо с работы, потому что платье на ней было салатного цвета, слишком короткое, униформа «Португальских авиалиний».

– Что ж, – следователь открыл свою папку, – позвольте представить вам свидетеля по вашему делу. Сеньора Мириам Петуланча, восемьдесят третьего года рождения, живущая на юге, в собственном доме, недалеко от Альбуфейры. Она любезно согласилась сотрудничать со следствием.