Царь велел тебя повесить

А по мне никто не тоскует, не шлет мне персиков. И жена у меня не жена, и сестра не сестра. Ты, наверное, думаешь иногда о той зиме, когда я шел по карнизу в твою спальню, но вместо того, чтобы сделать тебя женой, я угостился пьяной вишней с верхушки торта, снял мокрые от снега джинсы, повесил их на батарею и заснул. Поздно извиняться, но я все же скажу: дело было не в тебе, Хани, я просто боялся, что подцепил заразу в общежитии, а сказать об этом не мог, ты бы меня вышвырнула в окно, прямо на ветви японского красного клена.

Это случилось в тот день, когда я должен был уехать из Тарту навсегда. Когда я шел по проспекту, думая о том, где взять сумку, чтобы засунуть в нее книги, которые не удастся всучить букинисту, я с трудом волочил ноги. Две ночи, проведенные с Зое в отеле, сделали из меня ярмарочного уродца с деревянным фаллосом, на который можно вешать ключи. Вернувшись в общагу, я поднял бамбуковые жалюзи, доставшиеся нам от прежнего жильца, и увидел на соседней кровати спящую девушку. Мярт, наверное, отправился искать денег, чтобы покормить подружку завтраком в «Рамбутане».

Я подошел, поправил одеяло, свалившееся с голой спины, девушка проснулась и оказалась Пией. Она молча подвинулась на узкой кровати. Через мгновение я сидел на ней верхом, обхватив ее ногами, все еще обутыми в ботинки китаиста. Я помню, что двигался взад и вперед, будто обезумевший Сабальос верхом на быке, но спроси меня, что я чувствовал, оказавшись в теле полузнакомой, плохо пахнувшей женщины, и я не найду, что сказать. Вероятно, судьба поступает со мной таким же образом, только теперь я оказался в роли застигнутой врасплох эстонки: лежу на спине, больно вжимаясь в ржавые пружины, и смотрю в пылающее мокрое лицо своего ближайшего будущего.

Адвокат говорит, что срок будет длинным, потому что здесь не любят иностранцев, убивающих других иностранцев на португальской земле, да и где их любят? Тебя вышлют в Литву, говорит он, я слышал, там отменили смертную казнь лет десять тому назад. Он говорит это равнодушно, но я читаю в его глазах: а при маркизе Помбале мы бы тебя повесили, дружок, непременно повесили бы.

* * *

Зое мне не все рассказывала. Или рассказывала не сразу. Она не сказала мне, что испанец утонул, и я ревновал к нему, как к живому сопернику, пока не узнал, что его лет пять уже как нет на свете. Я узнал об этом зимой две тысячи первого.

В тот день мы сидели на кухне, пили ром, который я приволок с новой работы, и говорили шепотом, потому что у нее болело горло и еще потому что мать торчала в столовой, делая вид, что заполняет больничный журнал. Тетка стругала имбирный корень в чашку, я же сидел у ее ног, словно паж. Больше сидеть было не на чем, кухонные стулья доктор вынес в сарай, чтобы поменять к Рождеству истлевшую обивку, да там и бросил.

– Зеппо утонул, – сказала она, – вернее, его утопили. Я думала, что любила его, но ничего не почувствовала, когда он умер, ни укола, ни озноба, ни сердечного холода, ничего. Думаю, что и ты не почувствуешь. Но я подам тебе знак, когда ты приедешь в Лиссабон, может быть, не сразу, через несколько лет, но непременно подам. Ты сразу поймешь. Это будет как внезапный телефонный звонок в комнате, где сроду не было телефона. Или как снег в середине мая!

Потом она собрала свою рыжую сумку и уехала в аэропорт. Я не поехал, сказал, что в баре вечерняя смена. Когда через пару месяцев она позвонила, я говорил коротко, торопился на свидание в кладовке, где, раскинувшись на мешках из-под сахара, меня дожидалась тяжелая, будто кистеперая рыба, напарница Чеся. В тот день я слышал теткин голос в последний раз. Однажды, перебрав коньяку, я рассказал об этом Лилиенталю, и он засмеялся:

– Натурально, пако, всегда бывает последний раз. Ребенку ясно, что смерть связана с сегодняшним днем больше, чем со вчерашним: сегодня ты еще можешь умереть, а вчера уже нет.

– Зато я могу умереть завтра.

– Даже если ты умрешь до рассвета, это все равно будет твое сегодня. Поэтому нужно думать о смерти каждый день.

– И как прикажешь о ней думать?

– Ну, например, как тот грек, что проснулся и понял, что слышит разговор личинок, обсуждавших гнилую крышу, которая вот-вот на него упадет. Или, скажем, как я. Я думаю о смерти будто о морской воде, поглощающей танкеры, яхты, землечерпалки, двухмачтовые суденышки контрабандистов и создающей из них новое, плотное, упругое дно. Чтобы те, кто поплывет по водам позднее, думали, что так оно и было всегда.

* * *