Царь велел тебя повесить

Я стоял там целую вечность, как приговоренный к расстрелу Яромир Хладик, и думал о том, что, будь мы в кабинете Пруэнсы, я воспользовался бы железным чайником. Прямо увидел, как чайный лист плывет по лысому темени мадьяра, перемешиваясь с кровью. Но я был в другом кабинете, здесь не пили чаю, не носили свитеров с оленями, не ведали печали и не оставляли надежды.

* * *

Хани, я снова могу писать тебе, я владелец целого вороха оберточной бумаги. Некоторые листки воняют сыром, зато есть один, что пахнет миндальной булкой. Сегодня меня снова вызвали на очную ставку с Ласло: стимпанковая следственная машина раскачалась и поехала. Энцо сказал, что такие частые вызовы могут быть и не к добру, как бы новое дело не повесили, но я только рукой махнул: с таким следователем, как у меня, никакой адвокат не нужен. Даром, что ли, его зовут как полузащитника футбольного клуба «Порту».

Странно писать такое, но дни, проведенные в сетубальской тюрьме, кажутся мне немного сомнительными, несмотря на сурового Энцо и остальных – заключенных высшего качества, таких не подделаешь. Каждое утро я просыпаюсь с тайной мыслью, что железная дверь откроется и я выйду в пахнущий масляной краской пустой коридор. Время от времени я подхожу к двери и незаметно толкаю ее и дергаю. Я перестал доверять тому, что вижу. Единственное, в чем нельзя усомниться, это лицо моего друга с пунцовой пузырящейся дырой вместо глаза. Это я точно видел, в это я верю.

С чего все началось? С того, что я подслушал разговор о спиленных бойках. Моя нежная Зое не отличила бы арбалета от катапульты, она никогда не подходила к витражному шкафу, так откуда же она знала про бойки? Разумеется, от мужа. Скажем, она попросила убрать из дома оружие. Зная, что в доме, будто зимний сквозняк, гуляет помешательство. Фабиу поклялся, что все пистолеты раскурочены, она повторила эту ложь моей матери, я написал об этом в тюремном письме, усомнившись в причине своего ареста, а Лютас прочел и поспешил уладить дело, предоставив мне другую причину: свою собственную смерть, заледенелое тело на каталке, резиновые простыни.

Лютас построил на этой посылке свой сценарий, а я – свое никому не нужное алиби, поэтому мы оба спокойно смотрели в дуло этого ствола, как будто ждали, что оттуда вывалится красная гвоздика, как в тот день, когда диктор прочитал в эфире первую строфу Grândola, vila morena, а колонны бронетехники двинулись на столицу с военной базы в Альфейте.

Выходит, если бы не письмо, которое я писал тебе, а Лютас втихомолку читал, мой друг мог бы остаться в живых. Он был уверен, что Агне просто валяет дурака, размахивая пистолетом, он смеялся, раздирая на части тряпичного пупса. Я сам сказал ему, что дядино оружие – всего лишь жалкий реквизит, игрушки слабака, плешивого щеголя. Получается, это я его убил.

Я начинаю понимать, что происходит, различать плетение пряжи, вернее, я вижу уток, но крученая основа этого лоскута ускользает из пальцев. Как вышло, что история, придуманная плутом и плутовкой, завела нас обоих так далеко? Почему, узнав о моей беде, Лютас обьявил мне войну? Как он нашел лиссабонцев и заставил их отдать ему все трости и ширмы их китайского балаганчика? Или он обошелся без них, произнес: «Абракадабра!» и достал чужого зайца из шляпы? Я ведь сам изложил ему все подробности, когда просил приехать в Сесимбру.

Откуда Мириам знала, что в витрине годные к делу пистолеты? Может быть, Фабиу хвастался не только браслетами матери, но и стволы давал подержать? Недаром она говорила, что ее возбуждает гравировка и золотые узоры на рукояти. Проверить содержимое шкафа она могла заранее, когда я оставлял ее в доме одну, шпилек у нее хватало, так что мадьяр точно знал, на каком крючке висит наградное оружие.

Почему же в запале Агне схватила именно Savage? Ну, это понятно. Сквозь дыру в витражной крышке можно достать только один пистолет, до остальных так просто не дотянешься. Хотела ли она, чтобы он выстрелил? Или просто пугала нас обоих, думая, что оружие ни на что не годится?

Видишь, сколько вопросов, они-то и есть уток, заполняющий промежутки между нитями. А пока я сижу тут с челноком в негнущихся пальцах, в моем переулке все идет своим чередом: парикмахер Алмейда курит на пороге парикмахерской, на дне фонтана подсыхают горькие городские апельсины, пчелы сосут лиловую жакаранду, мальчишки лупят мячом в стенку, и эхо колотится в мои окна, немытые с прошлой осени. Все, заканчиваю, в камере начинается драка, и мне придется встать на сторону Энцо.

* * *