Царь велел тебя повесить

Когда полгода назад я пообещала внести положенную лепту, я не лгала, у меня на самом деле была вещь моей матери, которую я пыталась продать. Но это было не суждено, и я снова потерпела поражение. Теперь же все иначе, мастер, больше тебе не придется смотреть на меня с недоумением, я получила целую сумку денег, она лежит у меня на кровати, она полна до краев, ты будешь доволен. Этого человека по имени Густаво Маритим послал мне наш милосердный владыка, человек явился несколько дней назад и поднял меня со дна отчаяния. Не будь твоего мудрого знака, мне не хватило бы смелости войти в сговор с застройщиком, но в тот день, когда он пришел, я обнаружила под дверью старухиной спальни твой знак: пластинку слоновой кости, а на ней синих и золотых быков Митры, искупительную жертву, символ, который понятен лишь посвященному. Она лежала на ступеньках под дверью моей покойной бабушки. Возможно, ты послал ее с голубем или другим, неведомым мне способом, но теперь я знаю главное: я должна очистить этот дом от скверны после окропления кровью.

И вот я сделала все согласно знаку, получила от застройщика условленную сумму и посылаю тебе лепту за несколько лет вперед. Душа моя переполнена гордостью и восторженной легкостью. Теперь никто не посмеет надо мной посмеяться, ни братья, ни сестры, ни один человек в общине. Больше никакой грязной работы, ледяного душа, никаких бдений на холодном полу. Я войду в восьмой круг приближенных к тебе и увижу золотые пластины священной книги. Сейчас я запакую эту сумку в коробку, заклею скотчем и, как только ты сообщишь мне новый адрес, отправлю ее скорой почтой.

А теперь мне пора спуститься с крыши и совершить обещанное. Не так-то просто было дождаться удобного момента, здесь были люди, которые могли бы мне помешать. Но теперь их нет. Я покончу с этим сегодня же после полудня. Я беру с собой мою мать, моего сына и тайный знак, что ты послал мне: синих с золотом быков, символ жертвоприношения. Застройщик Густаво Маритим обещал отвезти нас в гостиницу, он ждет меня на вокзале Аполлония. Бидоны он привез ночью, два больших бидона с круглыми ручками, но оставил их в кухонном чулане, так что мне предстоит немало работы. Эту работу я посвящаю тебе и сделаю ее с радостью и благоговением.

Костас

– Мне сразу было ясно, что тебе ее не удержать, – сказал Лилиенталь. – Дома мало чем отличаются от женщин, эта casa просто выжидала удобного часа.

– Как ты думаешь, погреб уцелел? – Я вышел из такси, а он остался сидеть. – Теперь полосатому маяку нужно другое пристанище.

– Это тебе нужно другое пристанище. Они тебя депортируют, каким бы ни было решение суда. Я бы на твоем месте сбежал.

– А как же залог в миллион старыми?

– Пфф.

Я стоял перед участком земли, обнесенным желтой лентой, заваленным черепицей, щебнем и обгорелыми стропилами. Трава на газоне почернела, сажа легла овальными ровными пятнами, как будто огонь ходил вокруг дома в грязных сапогах. В середине пепел был аспидно-черным, а по краям светлел и еле заметно шевелился от ветра. Посреди пепелища стояли серые стены погреба, кирпичный остаток цоколя торчал из развалин, будто деревенская печь с шестком. Пожар случился два дня назад, но зола казалась горячей, я чувствовал ее запах. Запах погубленного жилья и жирной земли.

Я спрыгнул в погреб, больно стукнувшись коленом, и пошарил рукой в перламутровом прахе, оставшемся от ковров. Ребристый чемоданчик с проектором уцелел, хотя и обуглился: проектор лежал внутри, завернутый во фланель, словно только что из магазина. Я вспомнил, как Лютас гладил его, приговаривая: срок службы источника света двадцать тысяч часов, это тринадцать лет ежедневного просмотра четырех эпизодов «Звездных войн»!

Красная флешка до сих пор у меня в кармане, ее, в отличие от табака, у меня не забрали в тюрьме. Наверняка фильм будет черно-белый, жестокий, как буддийская притча про падение с крыши глупого Наропы. Хотел бы я знать, какое название будет в титрах. Как по мне, так есть только одно подходящее: «Тавромахия». Даром, что ли, все персонажи заляпаны пунцовой παράνοια, будто плащ матадора бычьей кровью.

Глядя на синие осколки азулейжу, мерцающие в золе, я подумал о глазах Лютаса, о его зеницах, вернее о левой зенице ока, и вдруг понял одну вещь, так остро, что даже задохнулся. То, что ты считаешь свободой, вполне вероятно, существует только у тебя в голове, для всех остальных ты сидишь в тюрьме, ворочаешь камни на рудниках или тихо бесишься в изгнании. И наоборот. Некоторые вещи должны сгореть, а некоторые люди умереть, чтобы ты это понял.

* * *