Царь велел тебя повесить

Дом я отдать не могу. Уж лучше я закрою ставни, запру двери, выскребу оставшуюся в доме мелочь и уеду к черту на кулички – может, это и к лучшему, потому что чертовы кулички находятся на острове Исабель, это вам кто угодно подтвердит. Дом я отдать не могу, уж лучше в тюрьму.

* * *

– Послушайте, – сказал я Пруэнсе на утреннем допросе. – У меня есть версия того, что на самом деле произошло, но вы не желаете меня слушать, поэтому я изложу ее в письме прокурору.

– Версия? – Он сонно взглянул на меня, оторвавшись от бумаг. – Вы даже собственную жизнь излагаете сикось-накось. Мы ознакомились с вашей биографией, сделали запросы, навели справки. И разумеется, мы изучаем ваши записи, сделанные в камере.

– Ты читаешь мое письмо жене? – Я попытался подняться со стула, но охранник был тут как тут. Его толстые ладони легли мне на горло, а живот уперся в мой затылок.

– Это привилегия следственных органов, Кайрис. Еще раз повысишь голос в этом кабинете, я оторву тебе твои белые bagos и повешу на двери твоей камеры.

У моего следователя есть диковинная черта: он одинаково хорошо владеет казенным языком и обсценной лексикой, язык у него двусторонний, как старинное пресс-папье c промокашкой, одна сторона суконная, а другая бумажная. Пока меня вели по коридору мимо закрытых наглухо дверей, я думал о том, какой пароль придумать к вордовскому файлу. Я был уверен, что кириллица укрывает меня так же надежно, как бустрофедон. Ан нет, не укрывает. Решено, паролем для этого файла будет фалалей. Фаллос, лал, лей, алый! В нем есть уд, алкогольный императив, красная шпинель и местоимение «она» в дательном падеже.

Ты спросишь, откуда взялось это слово, может быть, даже заглянешь в Википедию или в Яндекс, но найдешь там только цитату из Достоевского, а она здесь вовсе ни при чем. Это имя я прочел на обратной стороне тавромахии, которую украл у тетки в девяносто первом году, привез домой и однажды принес в школу. Сказать по правде, надпись прочел не я, ее с грехом пополам перевел наш историк Гайдялис по прозванию Гребень. На уроке истории я не утерпел, достал свою добычу из кармана и показал соседу по парте Рамошке, тот присвистнул нечаянно и подвернулся под руку нашему историку, любившему ходить между рядами. Гайдялис положил тавромахию себе в карман и велел нам обоим остаться после урока.

– Музейная вещь, – сказал он, когда мы подошли к его столу после звонка. – Где вы это стибрили? Вы хоть понимаете, что здесь нарисовано?

– Вещь бабкина, – сказал я важно. – Фрагмент византийской броши.

– Ишь ты. Только это не брошь, а пряжка. Θαλλέλαιος… – прочел он нараспев. – Фалалей сделал это!

– А кто это такой? – Я не ожидал, что он знает греческие буквы.

– Художник. Или парень, что заказал пряжку. Покупатель и тогда мог быть важнее мастера.

– Ясно, спасибо! – Я услышал звонок на перемену и обрадовался. Мне не терпелось получить вещицу обратно. Историк мог заявить, что вернет ее только матери, и тогда хоть домой не возвращайся.

– Тут еще что-то есть. И быков своих посвящает… Дальше неразборчиво. – Он с явным сожалением протянул мне тавромахию. – Носи ее в носовом платке, чтобы не потускнели краски!

Всех заботит, когда что-то тускнеет, а по мне, так это только на пользу любому предмету, которому больше чем двести лет. Чтобы не потускнели краски. У меня и платка-то не было.

* * *

Вчера охранник принес мне лимон, за который пришлось заплатить пятерку, а потом, устыдившись, еще и сахару принес в железнодорожном фунтике. И вот о чем я думал, Хани, попивая кисло-сладкую воду: почему они до сих пор не вытрясли из меня все мои запасы динейро? С арестантом ведь можно не церемониться, просто сунуть руку ему за пазуху или в трусы и вынуть перехваченный резинкой денежный сверток. Вместо этого охранники изображают рабов лампы и довольствуются парой бумажек в день за книги, лимоны и прочее. Странно, правда?

Помнишь, как я в общежитии повесил над кроватью страницу из Аристотеля, чтобы изводить мохнатого маленького Мярта: «У кого на груди и животе много шерсти, те никогда не доводят дело до конца. У кого безволосая грудь – те хороши и бесстыжи!» Здесь, в тюрьме, Аристотель пригодился бы. Представляю себе тюремную библиотекаршу – вечно простуженную даму, греющую чайник на примусе в подвале, оплетенном ржавыми трубами. Русских книг у них и в помине нет, я попросил у охранника «Приглашение на казнь», а он посмотрел на меня как на придурка. Вот вечно так с русской литературой: ее вроде любят, штудируют, пишут о ней монографии, разлагают ее на ртуть и свинец, а как доходит до дела, все как будто выпадает в бессмысленный теплый осадок, никто ничего не знает, не читает и понять не может. И кого они любят-то? Тех, кто сумел показать, каковы на ощупь трансмутации русского сознания, его перегонка, выпаривание, размельчение и прочая. Тех, кто сумел сделать из этого зрелище, подобное тому, что придворный алхимик устраивал для патрона, втихомолку подбрасывая в тигель золотые крупинки.