Царь Живых

Если бы знала, о, если бы знала бойкая рыжая девчонка-продавщица из аптеки в угловом доме, как он использует те несколько пачек презервативов, что она продаёт ему перед каждой поездкой на съёмки…

Она бы не подмигивала так лукаво и понимающе…

…руки ласкают камеру, видоискатель затягивает и манит, как манит других мужчин женское тело, он входит в неё… нет, не в неё — в то, что видит через объектив, камера снимает, дыхание всё чаще, из губ рвутся стоны, стоны сливаются в крик, всё вспыхивает и расцвечивается, он взлетает на самый верх и бессильно падает вниз …

И Тарантино ослабшей рукой снимает использованный презерватив.

И надевает новый — в преддверии очередного эпизода.

Без этих латексных штучек — штанов не настираешься…

Неудивительно, что актёры у него так рано погибали. Тарантино не мог вовремя крикнуть «СТОП!» своему бессменному ассистенту (и исполнителю главной роли в сериале), немому дебилу по прозвищу Коряга.

Южная окраина.

Кирпичная девятиэтажка.

Из крайнего подъезда вышел человек, казавшийся на вид лет тридцати — тридцати пяти.

Он придержал тяжёлую металлическую дверь подъезда, снабжённую кодовым замком и могучей пружиной; на улицу уверенно прошагал светловолосый карапуз.

Мальчик шёл с деловым видом, относясь весьма серьёзно к предстоящему делу — утренней прогулке с папой.

Чуть раньше.

Тарантино, матерясь в душе, сбрил обычной бритвой любовно поддерживаемую на заданном уровне растительность. Искусство требует жертв. Никаких способных зацепить глаз примет у Тарантино сегодня быть не должно.

Папа отпустил дверь (она встала на место со свистящим шорохом, завершившимся зловеще-тюремным лязгом замка) и медленными шагами догнал отпрыска. А тот, обернувшись и подняв голову, махал маме, смутно видневшейся сквозь от века не мытое стекло лестничной клетки. Махал долго, словно расставался навсегда, а не отправлялся на часовую прогулку.

Папа стоял в стороне, метрах в трёх, курил равнодушно; потом посмотрел на часы — четверть двенадцатого; взял закончившего прощание сына за руку, и они пошли рядом по тянущейся между домами пешеходной дорожке. Малыш шагал, весело подпрыгивая, с красной пластмассовой летающей тарелкой под мышкой, спрашивал отца о том и об этом; папа отвечал на все вопросы коротко, и серо-стальные глаза его оставались усталыми, очень сонными.

Чуть раньше.

Оделся Тарантино отвратительно — по его меркам. Где любимая куртка-косуха? Где шейный платок непредставимо шикарной расцветки? Где, наконец, стильные тёмные очёчки с линзами размером в копеечку?

Из зеркала смотрел обыденно-гнусный и явно равнодушный к искусству человек. Но не цепляющий глаз.

Незапоминающийся.

Вокруг зеленело и цвело лето — середина июня, свежие листья не успели покрыться серой городской пылью, а спальный район на южной окраине города был богат зеленью: липами и берёзами, тополями, летящий пух которых порой превращался в настоящий летний снегопад. И кустарниками. Особенно кустарниками. Между кронами перепархивали какие-то мелкие птахи, не то синицы, не то малиновки, шныряли в ветвях, выискивали насекомых…

Папа с сонными глазами не замечал ничего, скользил по окружающему равнодушным взглядом и механически переставлял ноги…

Чуть раньше.

Тарантино выехал из гаража. Жигули «четвёрка» самого незапоминающегося вида и цвета. Номера, само собой, не фальшивые. Просто владельца давно нет, выписанная у несуществующего нотариуса доверенность нигде не засвечена… Если что, Тарантино с лёгкой душой бросит лайбу…

На гонорар он купит таких десять.

На гонорар за фильм, в котором не хватает актёра…

Город стоял на болоте.

Но этот район — особенно. Когда-то сюда, на окружавшие деревушку Купчино болота, ездили стрелять уток. Относительно недавно, ещё после войны… После Великой Войны.

Город рос исполинской, дающей метастазы опухолью — и подмял и поглотил болота. Ревели грузовики, вываливая кучи всякой дряни — дрянь тонула в бездонной прорве, — сверху сыпали новую — тонула и она. Что-то должно было кончиться раньше… Кончились болота — дерьма в Петровом граде хватало. Поверху размазали хороший грунт, — и потянулись вверх, и вытянулись кирпичные и блочные коробки.

Вселяйтесь.

Живите.

Но у болот был бойцовский характер.

Сквозь всё и несмотря на всё они рвались наверх, И — незастроенные промежутки домов, запланированные как скверики с ровно подстриженной травкой, — исподволь, незаметно обретали болотный вид. Вода пока не хлюпала, но — сначала пролезла и задавила всё жёсткая болотная трава. Потом тростник — сперва редкий, — всё гуще и гуще. Наконец — кусты, невысокие, но густые болотные кусты.

Всё возвращалось на круги своя.

Можно было охотиться.

Как раз к такому пустырю-болоту и примыкал безлюдный школьный стадион, где перебрасывались летающей тарелкой папа с сыном. Примыкал вплотную: кончалось футбольное поле — начинались кусты.

Папа кидал тарелку с ленцой.

С неохотой.

Позицию Тарантино занял удобную. Срезал две мешающие ветви — и видел всё. А его не видели. Мужик с сонным видом и мальчик — уж точно.

Мальчик, кстати, вроде подходит… Перекрасить в брюнета и…