Царь Живых

Он бы умер, как умирали многие — без смертельных ран, просто от боли… Или хотя бы отключился, потерял сознание — ему не дали и этого.

Потом всё ушло.

Пришло другое.

Не к Тарантино. К папе.

В серо-стальных глазах появился неприятный красноватый оттенок — папа проснулся. Ничей разум не смог бы спать после короткой экскурсии по закоулкам памяти Тарантино. Ничей. Ни человеческий, ни…

Папа проснулся.

Долгий-долгий сон кончился.

Люди во сне дышат, сердце их бьётся, некоторые разговаривают, иные даже ходят — не прерывая сна. Папа мог всё это и ещё очень многое. Сон был внешне похож на жизнь — но папа не делал в нём того, для чего был рождён… Или создан…

Его разбудили. Разбудили, чтобы отыскать и убить. Он не знал этого. Знал бы — не смутился. Он давно был не жив, и не мёртв. Он застрял на полпути…

Тарантино не видел ничего. Тарантино отдыхал от приступа дикой боли. Он понял всё. Озарение было кратким и ясным. Все мудрецы, исписавшие сотни и тысячи томов в поисках формулы счастья, — глупцы. Всё — красавицы, золото, слава, власть, — всё тлен. Тлен даже искусство. Когда тебя понимают — это смешно и никому не нужно…

Счастье — это отсутствие боли.

Тарантино стал счастлив.

Когда она шла по улице, мужчины замирали. В самом прямом смысле слова. Ненадолго, но замирали. Так пять лет назад на утреннем берегу Кулома замер много пьющий браконьер Гаврилыч, забывший своё настоящее имя — Гавриил…

Мужчинам хотелось многого: купить на сжатые в кулаке мятые червонцы цветы, а не поллитру; или немедленно написать книгу, лучшую за все века книгу о любви; или отправиться добровольцем на очередную войну — сейчас и так: в сорок пять, с брюшком, одышкой и пятью диоптриями… Хотелось сделать что-то, чтобы стать достойным её.

Будем реалистами — не только возвышенного хотелось мужчинам. У сопливых мальчишек случалась первая эрекция, у восьмидесятилетних дедушек — последняя, что уж говорить о промежуточных возрастах.

Но никто не спешил перейти от желаний к действиям. Никто не пытался узнать имя или взять телефон, никто не плёлся сзади, тупо уставившись на её ноги, голоса с южным акцентом не предлагали тут же зайти в ювелирный, дабы немедленно достойно украсить — вах! какие пальчики…

Синие глаза умели не только манить, но и отталкивать.

Женщины не смотрели с завистью. С гордостью — что и они — тоже. Что и их — кто-то видит такими. А если не видит — пусть слепцу будет хуже…

Она проходила, и наваждение таяло. Но не совсем… Люди быстро забывали это видение — чтобы когда-то ночью проснуться с криком, поняв, что всё у них не так, что всё достигнутое ничего не значит и не стоит, но есть, есть, есть где-то далеко или рядом настоящее и прекрасное — упущенное или незамеченное… Люди просыпались с криком, на мгновение понимали все — и засыпали на мокрой от слёз подушке.

Адель шла по улице.

Адель, девушка с золотыми волосами.

Папа рассуждал сам с собой.

Он был похож на проснувшегося в незнакомом месте человека, соображающего — где и зачем он оказался и что здесь предстоит сделать.

Только в отличие от проснувшихся людей папа прекрасно помнил всё, что происходило с ним во сне.

Папа поклялся никогда не делать этого. Поклялся тому, кто смог его полюбить. Никогда не делать., с людьми. Но Тарантино ведь не человек? Не человек…

Тарантино молчал. Он был счастлив.

Когда папа подошёл ближе, когда впервые коснулся Тарантино, когда заглянул ему в глаза и медленно, очень медленно приподнял свою верхнюю губу — Тарантино был безжалостно выдран из счастливой расслабленности.

Пришёл страх. Страх новой боли.

— Не бойся, — сказал папа. — Больно не будет.

Невидимые путы исчезли на короткое мгновение — достаточное, чтобы затёкшие мышцы обмякли, и Тарантино плавно упал на траву.

Папа не лгал.

Больно не было.

Тарантино умер счастливым-.

Мальчик стоял у подъезда, у железной двери с кодовым замком. Код не срабатывал, ключа не было. Прижимал к груди игрушечный джип. Ждал, пока кто-нибудь войдёт или выйдет.

А ещё — знал, понимал, ощущал всё, что происходило сейчас на пустыре-болоте. И это ему не нравилось. Он стоял, почти уткнувшись лицом в железо двери.

А когда обернулся — перед ним была девушка.

— Хайле[2], Царь! — К мальчику никто и никогда так не обращался.

Но он понял.

— Я не царь, я Андрюша.

Он крепче прижал к груди джип.

— Ты прошёл Испытание! Я, Адель, посланная Побеждать, нарекаю тебя Царём! И будет Царствие твоё над Живыми!!

Голос гремел, синие глаза сверкали.

Потом она развернулась и пошла.

Каблучки цокали по асфальту — и слышался в том звуке далёкий стук копыт, и звон оружия, и зов трубы.

Труба пела тревожно.

* * *

— Совсем кришнаиты поганые умом подвинулись, креста на них нет, ещё к ребёнку привязалась, стерва бесстыжая, как толь… — Бабка, бывшая единственной свидетельницей Наречения, бормотала монотонно, даже ругательства вылетали без следа эмоций.